Молодые англичане иногда бежали из лагерей. С одним таким я разговаривал. Он пробрался из Шанхая в Чункин, в котором находились тогда гоминдановское правительство и британское посольство. По прямой линии на карте это свыше семисот километров, но опасно продвигаться было только первые пятьдесят миль. Дальше японцы идти не рисковали: там территорию контролировали китайские партизаны. Днем англичанин прятался в канавах, а ночью его провожали партизаны, передавая с рук на руки, кормили лепешками и зеленью - тем, что ели сами. После войны этот молодой человек вернулся в Шанхай.
Но побеги из лагерей случались редко. Интернированные, не зная, как будут реагировать японцы, боялись, что бежавшие могут поставить под удар оставшихся. Однако в Шанхае японцы жестоко обращались только с китайцами и евреями в гетто, а с иностранцами вели себя довольно прилично. В этом отношении Шанхаю повезло по сравнению с Гонконгом, Сингапуром или Индонезией, да и с Филиппинами - там долго не могли говорить о японцах спокойно, поскольку те проявили крайнюю жестокость и к европейцам, и к коренному населению. До сих пор непонятно, почему к Шанхаю была проявлена такая лояльность: то ли потому, что Шанхай был крупным международным городом и все, что в нем творилось, от множества тайных радиостанций в тот же день становилось известным в Европе и Америке, то ли нашлись еще какие-то причины. Возможно, японские капиталисты, жившие до войны в Шанхае на протяжении многих лет, не были враждебно настроены к иностранцам, с которыми их связывали деловые отношения, и надеялись продолжать здесь свои дела и после войны. Кроме того, набережная, на которой находилось здание Гонконг-Шанхайского банка и наши кабинеты, попала в руки флота (весь Шанхай был поделен между армией, жандармерией и флотом), что тоже было хорошо, так как флот вел себя намного приличнее, чем армия и жандармерия.
Конец войны в Шанхае означал немедленное освобождение заключенных из всех концлагерей. Японцы по приказу императора Хирохито немедленно сложили оружие и исчезли. В это время я и поехал со своим другом детства Б.И. Степановым в лагерь Лунгхуа. У ворот стоял стол, а за ним сидела комиссия по приему гостей, все в одних трусах, так как было жарко, да и рубах чистых не было. Будучи в отличном настроении, они пропускали на территорию всех без разбора.
Бертона я нашел в его бараке. Он сидел без рубашки, курил какую-то сигарету и ругался: «Проклятая капуста, а не табак». Кожа его была покрыта тропической сыпью, так как с купаньем в лагере было плохо.
Одна из моих русских пациенток, жена англичанина, рассказала мне о торжественном подъеме флагов всех союзных наций в честь победы. В лагере уже были иностранцы, мыслившие в духе «холодной войны», и они запротестовали против подъема советского флага. Однако взяла верх более разумная группа. Спешно были вызваны русские жены англичан, и им поручили сшить советский флаг. Они его сшили, но возникло новое затруднение: у самодеятельного оркестра не было нот советского гимна. Англичане пошли на компромисс и подняли советский флаг под звуки «Боже, царя храни». Бертон мне ничего об этом инциденте не рассказывал. Очевидно, ему было неловко. Но все это было уже по окончании войны. Мы же вернемся вновь к событиям военного времени.
Выехав из гетто, я поселился в пустом доме иезуитов Чанзинг род. Иезуиты сдали мне три комнаты, расположенные в разных концах длиннющего коридора. Перед окном, выходившим на тихую улицу, находилось футбольное поле католической средней школы Франсуа Ксавье и длинный навес для игр в дождливую погоду, покрытый большими листами кровельного железа. Здесь каждый день соседи-японцы занимались «фехтованием» бамбуковыми палками, и в шесть часов утра нас будили их крики.
Японцы заставили всех жителей Шанхая выращивать у себя в садах и на пустых участках касторку: касторовое масло, как нам говорили, вполне заменяет в самолетах какое-то другое масло. Заросли касторки удивительно красивы. Участок покрывается этими гигантскими, в два раза выше человеческого роста, растениями с большими листьями очень быстро. Если они густо посажены, то получается непроницаемая живая изгородь. Однако о том, что бы японцы убирали урожай касторки, я что-то не слышал, и, наверное, ни один японский самолет с шанхайской касторкой не взлетел.
На Шанхай периодически налетали американские самолеты Б-29 и бомбили стратегически важные пункты. Делалось это довольно точно, и жертв среди населения от этих бомбежек не было. Однажды американцы предприняли так называемую «ковровую бомбежку» в центре того района, где жили мы. С какой-то определенной целью они разбомбили здание английской табачной компании, а также разрушили еврейскую школу, расположенную рядом. Но в школе жертв не было: был то ли праздник, то ли летние каникулы. Не помню.
В основном же, американские самолеты бомбили заводы на окраине города. Это не сравнимо с тем, что сделал китайский летчик в начале японо-китайской войны (она началась 13 августа 1937 года), и до сих пор неизвестна причина того страшного поступка. Это случилось в середине ясного солнечного дня. Большая площадь рядом с ипподромом, расположенным в центре города, была заполнена людьми. Китайский бомбардировщик пролетал над ипподромом. Возможно, аэроплан был подбит, и летчик хотел избавиться от бомб, но он сбросил их прямо в эту толпу. В результате - около шестисот убитых и более тысячи раненых. Машины скорой помощи развозили раненых по всем больницам Шанхая. Мест не хватало. В университетскую клинику привозили раненых и клали на голый пол, а мы, студенты, ходили между ними, лили на раны йод и перевязывали. В один день мы израсходовали весь перевязочный материал большой университетской больницы. Шанхай совсем не был готов к войне.
Со временем американцы чаще стали делать налеты на район, где жили мы. Там располагалось несколько фабрик, очевидно, представлявших собой военные объекты. Я начал искать квартиру на территории французской концессии. Мне помогла настоятельница францисканских монашек, работавших медсестрами в Дженерал. Сделать это не представляло особого труда, поскольку я был их врачом. Жену с двумя детьми она поселила в небольшой двухкомнатный домик на крыше колледжа Святого Сердца - женский католический монастырь со средней школой для девочек. Я же переехал в колледж св. Михаила, который находился рядом. В мирное время в колледже размещалось общежитие для русских студентов университета «Аврора». Теперь здесь жил только отец Чаймберс, ирландец по национальности, высокий красавец-блондин. Здание пустовало, но японцы им долго не интересовались: с Ирландией Япония не воевала. Я снял комнату, и сюда же, по моей рекомендации, переехали В.М. Шнеер-сон и Ю. Сдобников. Оба они сейчас в Советском Союзе. Прожили мы в этом монашеском общежитии месяца два.
Как-то ночью мы проснулись от равномерного топота ног: мимо дома проходили японские солдаты. Они направлялись в сторону европейской части международного сеттльмента. Солдат было так много, что их колонны мы могли наблюдать почти до утра. На следующий день на территории французской концессии началось выселение жителей нижних этажей высотных зданий. Доктор Лем-перт был среди этих жертв. Поскольку никакого жилья взамен не предоставляли, он поместил свою жену в еврейскую больницу, заплатив большие деньги за палату первого класса (то есть рассчитанную на одного человека), а сам переехал в свою лабораторию, где и жил один, рядом с бараном, поставлявшим кровь для реакции Вассермана.
Освободив нижние этажи высотного здания, японцы забили их артиллерийскими снарядами, а на верхних, над этими складами, оставили жить иностранцев. Японцы считали, что об этом станет известно американцам и те не станут бомбить здания, в которых живут европейцы, потому что количество жертв тогда было бы ужасным. От американских бомб тогда взлетели бы на воздух не только сами эти высотные дома, но и все вокруг. Впрочем, думаю, японцы ошибались: сбросили ведь американцы бомбы на Хиросиму и Нагасаки. Не дрогнули.
