— Помню, что вскоре после того, как Юрий Андропов оставил пост главы КГБ и перешёл в Центральный комитет, мы с Томасом вместе завтракали. Томас сказал мне: "свершилось. Следующим лидером моей страны будет Андропов". И, Боже мой, он оказался прав! — рассказывал Эймс.

Рик начал писать подробные отчёты о своих беседах с Колесниченко, но никто из его начальников не обращал на них никакого внимания. Они считали Колесниченко "партийным наёмником" и "пропагандистом" и удивлялись, почему Рик тратит на него столько времени. Рик сердился. Он возражал им, что Колесниченко отлично обо всем осведомлён и разбирается в делах своей страны гораздо лучше, чем почти все так называемые эксперты ЦРУ.

— Томас знал, что сразу же после смерти Леонида Брежнева и членов старой олигархии Кремля в его стране начнутся радикальные перемены, — позже скажет Эймс. — Но Управление интересовалось лишь теми, кто служит в КГБ, и что КГБ замышляет. Я стал понимать, что это очень недальновидно.

Благодаря урокам Колесниченко Рик начал смотреть на СССР другими глазами: "Постепенно я осознал, что могучая советская система держится не только на коммунистической партии и не партия в конце концов приведёт к ее полному развалу. Речь идёт о сложнейшем хитросплетении личностных и служебных взаимоотношений, которое в основном возникло после 1953 года в результате мириад политических, экономических, личностных и других манёвров.

Именно эта номенклатура и определяла советскую систему, что советологи и историки хорошо понимали чуть ли не со времён второй мировой войны, но о чем мы, в Управлении, и не догадывались".

Несмотря на то что Управление ясно дало ему понять, что не считает взгляды Колесниченко заслуживающими внимания, Рик продолжал строчить докладные, в которых давал высокую оценку откровениям репортёра.

— Никто меня не слушал. Когда какой-нибудь парень вроде Томаса пытался объяснить советскую внешнюю политику "по-советски", это вызывало в Управлении одну зевоту.

Рик стал терять интерес к своей работе "ЦРУ занимала только поимка шпионов, а в полезных разведывательных данных оно на самом деле не нуждалось". В октябре 1980 года ему сделали выговор за то, что он оставил незапертым сейф с документами повышенной секретности.

— Когда закончилась моя двухгодичная командировка в Нью-Йорке, я решил: "Здесь мне нравится. Останусь-ка ещё на один срок". Когда и он подошёл к концу, я подумал: "мне все ещё это по нраву. И потом, куда мне деваться?" Но к 1980 году весь кайф пропал. Я чувствовал, что Нэн связала меня по рукам и ногам, и во мне стало расти сопротивление, хотя я никогда не говорил ей об этом.

Однажды утром Рик вышел из дома и направился по второй авеню к своему манхэттенскому офису. Повернув за угол, он посмотрел на запад, окинув взглядом 42-ю улицу.

— Эта улица резко идёт под уклон, и когда я повернул и вышел на неё, то увидел движущийся в разные стороны поток примерно в 40 тысяч человек. Совершенно неожиданно для себя я подумал: "Я должен выбраться отсюда любой ценой!"

В январе 1981 года Рика вызвали в Лэнгли на встречу с Гасом Хэтэуэем, который вернулся в штаб-квартиру по окончании срока службы в Москве. Он сообщил Рику, что в Мехико-Сити одного молодого офицера уличили в краже денег. Офицер утверждал, что завербовал советского дипломата, но деньги, которые ЦРУ выдавало ему на агента, клал себе в карман. Увольнение офицера освободило место в резидентуре. Не хочет ли Рик его за?

— Это показалось мне идеальным выходом из положения, — рассказывал Эймс. До Мехико-Сити можно было долететь всего за несколько часов. Нэн останется в Нью-Йорке.

Он поселится в Мехико. Они будет встречаться раз или два в месяц, по выходным. Он сказал себе, что во многих семьях супруги по долгу службы живут в разных городах.

— Я обсудил это с Нэн, и мы решили, что идея неплохая. Я согласился на эту работу. Не думаю, что кто-то из нас отдавал себе отчёт в том, что произойдёт, когда мы начнём жить отдельно. Мы беспечно поплыли по течению, притворяясь, что все в порядке.

Говорит Рик Эймс

Ко времени моего отъезда из Нью-Йорка я начал по-другому относиться к Управлению и разведке. От агента Тригона, а позже от Аркадия Шевченко мы стали получать отличную — я бы даже сказал, первоклассную — политическую информацию о Советах. К нам также поступала военная информация высшего качества от Толкачёва и Полякова. То есть мы получали все. И не забывайте о том, что наши шпионские спутники тоже постоянно посылали нам разведывательные данные. И знаете, о чём все эти данные говорили нам снова и снова? Они твердили нам, что мы несравнимо сильнее Советского Союза и стран варшавского договора. Они повторяли нам, что советским военным силам за нами не угнаться.

Подтекст был один и тот же. Лишь за малым исключением в военном отношении мы значительно превосходили Советы. Черт побери, да что ни возьми — наши бомбардировщики, наши ядерные боеголовки, наш мегатоннаж, наша ракеты! О чем бы мыслимом и немыслимом ни шла речь — о бесшумности наших подводных лодок, о качестве авионики наших самолётов, о подготовке наших пилотов — мы опережали русских на световые годы. Единственным военным преимуществом Советов был численный состав вооружённых сил. У них было больше людей.

Вы должны понять, что наша разведка систематически предоставляла эти данные с начала второй мировой войны и вплоть до распада Советского Союза. Образ Советского Союза и стран варшавского договора, который мы составили на основе этих сведений, говорил о том, что они никогда не решатся объявить нам войну. И все же десятилетие за десятилетием политические руководители обеих партий начисто игнорировали эти разведданные. Они суетились и самозабвенно орали: "Русские идут! Русские идут!" Каждая администрация упирала на советскую угрозу. Каждая администрация неверно ее истолковывала. Каждая администрация ее преувеличивала. И не только Рейган — до него был Картер, до Картера — Форд, до Форда — Никсон, а до него — Джей Эф Кей (Джон Фицджералд Кеннеди). Зачем? Почему они так поступали? Да потому, что это считалось хорошей политикой! Ни один президент не хочет, чтобы его обвинили в слабости к коммунизму, и поэтому наращивает оборонную мощь. Американцы должны были стать первыми, даже если другая супердержава была неспособна ответить на удар. Я читал отчёты Тригона, и от этих дипломатических сообщений вето безысходностью, царившей среди советских политических заправил. Они полагали, что находятся под чудовищным давлением. Их телеграммы были полны сообщений о том, что Советы проигрывают на всех фронтах — и чувствуют это. Они знали, что отстают, что Соединённые Штаты превосходят их и в экономическом, и в военном отношении. И несмотря на все это, Генри Киссинджер и Джералд Форд, а затем демократы постоянно твердили о возрождении советской агрессии и военной мощи. Русские же вечно поднимают шум, а потом прячутся в кусты. И мы об этом знали.

Тригон погиб. Он предоставлял нам потрясающую политическую информацию, и это стоило ему жизни. А что толку? все, черт возьми, было зря, поскольку ничто из этого не имело ни малейшего значения. В этом и заключался маленький грязный секретик ЦРУ. Каждый состав Белого дома игнорировал то, о чем неопровержимо свидетельствовали все эти факты. Политики предпочитали раздувать миф. Они предпочитали кричать, что грядёт конец света. Тригон погиб. Почему? За что? Уезжая из Нью-Йорка, я знал, что большая часть того, что я делаю, никому не нужна. Русские рисковали жизнью, чтобы сообщать нам информацию, которую наши руководители не желали выслушивать и отказывались использовать. Я знал это и начал осознавать, что почти все, чем мы занимаемся, — всего лишь часть какой-то дурацкой игры.

Говорят другие

На записях ФБР, которые на прошлой неделе привели к аресту за шпионаж 52-летнего Эймса — подкаблучника, лентяя, претенциозного пошляка, — он звучал, как мелкая сошка.