— Вторая, когда от голода…

— Какая же она?

— Гадкая, как вошь серая.

Левка отогнал от себя ладонью дым от бабкиной папиросы и снова спросил:

— Так, а третья будет какая?

Бабка задумалась.

— Хочу, чтобы такая, как этот вечер…

— Тихая?

— Да, Левка… Иди в курень, спи…

— Бабка, а ты знаешь, кто сидит на крыше куреня?

— Знаю, — сказала бабка, — совушка… Иди спи!

Левка ушел в курень, а бабка стала засыпать, сидя возле костра. Когда она уснула, Левка весело посвистел в ночь и сказал:

— Теперь за дело!

Он разделся, плашмя лег на камеру и, действуя руками, как веслами, поплыл в море. Камера задела спящего чируса, и тот спросонья принял мальчика за неуклюжую плавающую птицу. А совушке, все еще сидящей на крыше куреня, он показался издали большой рыбой с двумя хвостами. Ну, а для бабки Вероники, открывшей в эту минуту глаза, он был глупым отчаянным мальчишкой.

— Эй, Левка, возвращайся!

Но Левка даже не обернулся.

Бабка внимательно вгляделась в звездное ночное небо и успокоилась.

Выбравшись на глубину, Левка остановился, сел на круг и закинул свой самолов в море.

Клева не было. «Лунные зерна», прикрепленные к крючкам, не помогали.

«Все враки… — подумал Левка о „лунных зернах“. — Их слабый свет не может привлечь даже самой мелкой ставридки. Рыбы спят: одни, забившись в свои рыбьи ямы, а другие сонно проходят вдоль берегов. Все спят — и море и остров…»

Вдруг леска вздрогнула в руках мальчика. Он потянул леску кверху и вытащил небольшую рыбу, похожую на бычка-песчаника. Привычным движением пальцев он сдернул его с крючка, и в тот же миг на него обрушилась волна жгучей боли.

«Морской скорпион», — пронеслось в голове Левки.

Он слетел с круга и очутился под водой. Когда он выплыл наверх, ему показалось, что у него нет правой руки… Надо плыть одной… Правая рука сведена судорогой.

В Левкинах глазах все завертелось, взметнулись огни, похожие на огромных летучих мышей… Но Левка, стиснув зубы и действуя одной рукой, поплыл к берегу среди пляшущих огней…

Его потянуло под воду, и тут второй приступ боли оказался спасительным для него: он забарахтался, рванулся наверх и снова поплыл, действуя одной рукой… Но куда он плывет?

— Сюда, сюда! — вдруг послышался возле него бабкин голос, и бабкины руки схватили его за волосы.

— Не хочу… — в беспамятстве прохрипел Левка, — не хочу умирать… не хочу…

Он пришел в себя на берегу, возле костра, который снова горел и светло искрился. Возле костра сидела бабка Вероника. Ее темное лицо было неподвижно.

— Спасибо, бабка, за то, что спасла… — сказал Левка.

Бабка не ответила.

— Видно, трудно было меня тащить? — продолжал он настойчиво спрашивать. — Ну, говори, бабка, нелегко?

Но бабка по-прежнему молчала.

— Слышишь, я позову людей!

— Никого! — вдруг властно выговорила бабка Вероника.

Левка оделся и задумался. Его рука ожила. Он набрал ею горсть песка и стал пропускать сквозь пальцы. А вот бабка, побывавшая на всех морях и океанах, расстается с жизнью без слез, без крика… Спасая Левку, она отдала ему свои последние силы…

— Бабка, ты человек стоящий! — чувствуя, как к горлу подкатывает ком, сказал Левка.

Что-то похожее на улыбку промелькнуло на лице старухи. Левка подсел к ней, волнуясь. Казалось, что над ним прошумел ветер большой бабкиной жизни. Он даже ощутил на своем лице соль этого ветра.

— Слышишь, я буду таким, как ты! — громко заявил Левка.

— Ладно, спи, — сказала бабка.

Голос у нее на этот раз был тихий и подобревший, и Левка решил: нет, бабка не умрет, просто нездоровится старой этой береговой ночью. Смерть еще далеко. Здесь ничего не говорило о ней. Все жило. Море шумело. Пели в береговых травах кузнечики. И звезды над морем были яркие и живые. Но бабка Вероника уже не видела их сияния…

— Ладно… Спи… — лишь тихо повторила она.

И Левка мгновенно уснул. Он лежал на песке, свернувшись калачиком, и видел мальчишеские сны. Сначала ему приснился нырок, схвативший предательский крючок с креветкой, и он виновато закрыл лицо ладонью… Потом он увидел Матросскую Королеву — свою бабку Веронику. Она стояла на океанском корабле за штурвалом, молодая и сильная. Вокруг ее корабля шумели волны, белые, словно лебединые крылья, и сама бабка была как лебедь…

Островная ночь пронеслась быстро, по-чаячьи, и звезды погасли. Серое небо и серое море слились вдалеке друг с другом. Оттуда потянуло горько-соленой свежестью и донесся гудок океанского судна. Когда поднялось солнце и добрый рыбацкий ветер левант подул на берег, Левка еще увидал во сне дворовых девчонок и во сне подумал: «А вдруг они станут такими, как бабка Вероника?»

Что же, с ними придется подружиться!

Ему кажется, что он не Степик, а маленькое грушевое деревце. Оно одиноко стоит над морем. Холодный ветер прижимает деревце к самой земле… И вдруг он уже не деревце, а чайка… Чайка падает с высоты… Нет, не в море, а на хирургический стол, залитый ослепительно белым светом. Степик вскрикивает от страха и просыпается.

Над ним стоит Кара Ивановна, дежурная медсестра, в белом хрустящем новом халате.

— Что тебе, Степик?

— Я не хочу в операционную… Не хочу… Не хочу, Каравана! — говорит Степик, стараясь приподняться.

В ответ Кара Ивановна молчит, неодобрительно качая головой.

— Не хочу! — повторяет Степик. — Я все равно безнадежный.

— Кто тебе это сказал?

— Один старик из общей палаты… Я слышал, как он говорил за дверью…

— Глупый он, твой старик. Ты поправишься! Будешь как помидорчик.

— Не называйте меня помидорчиком! — произносит Степик, брезгливо морщась. — Не надо, не хочу!

— Тогда не называй меня Караваной.

— Ладно, — соглашается Степик, но сразу об этом забывает.

— Каравана!

— Снова? Ну ладно, я не обижаюсь.

— Пить.

Напившись, Степик просит:

— Открой окно.

В небе, резвящиеся табунком, несутся белые облачка. Светит солнце. Кричат воробьи. В больничную комнату врывается воздух теплой одесской осени. Степик Железный глядит на веселые облачка, и в глазах мальчика появляются слезы:

— Пусть всегда так будет…

— Что, Степик?

— И солнце… И небо… И воробьи…

— Ну и будет! Куда же им деваться! — нарочито грубым голосом произносит Кара Ивановна. — И не воображай, что ты безнадежный, ты самый обыкновенный больной.

Степик знает, что с тяжелобольными не разговаривают так грубо, и немного успокаивается.

Кара Ивановна довольна.

— Прими лекарство, — говорит она.

— Нет, лучше уколи.

Кара Ивановна вставляет в шприц иглу и разбивает ампулу морфия.

Руки Степика все в уколах, и правая и левая.

После укола Степик спит. Когда он просыпается, за окном уже сумерки. В эту пору особенно громко кричат воробьи, а ласточки над окном кружатся еще быстрее, как будто мало они налетались за долгий день.

Кара Ивановна куда-то вышла, и мальчику скучно без нее. Он пытается встать, но не может, и все же он встает и подходит к окну. Он может ходить. Значит, ноги у него здоровые. Вот только тупая боль в пояснице.

Дверь открывается, и в комнату входит Кара Ивановна.

— Ложись, Степик. — Она ласково укладывает в постель больного мальчика.

— Скучно, — заявляет Степик, — ты бы чего-нибудь спела.

— Я не певица.

И все же она поет, поет тихо, вполголоса, про аистенка, который отбился от стаи. Но голубое небо помогло маленькой птице…

Голос у медсестры, пожилой широкоплечей женщины с рябоватым лицом, добрый, мягкий.

— Ну и хитрая ты, Каравана. — Степик улыбается.

Неожиданно внизу, в больничном дворе, вспыхивает белый, необычной силы свет, и мальчик вздрагивает всем телом.