— А правильная она девчонка! — вдруг сказал Петух и, отвернувшись от друзей, поднял голову и принялся старательно разглядывать небо.

Двое удивленно поглядели на своего атамана и также подняли головы.

Потом все молча ушли. Корзину с яблоками оставили возле первой попавшейся подворотни. А над городом уже спускались сумерки. С моря пришел ветер, порывистый и сильный. Он словно сгреб последнее золото сумерек и с ним умчался дальше, в степь, за темнеющие холмы, за синие рощи, и еще дальше, за лиман, и там взял и бросил все с высоты в воду, и она от берега к берегу вспыхнула алым, густым светом зари.

В это время Утренний Конь отдыхал, сидел на корме на бухте манильского троса и глядел на море. Северный ветер развел в гавани крупную рябь. Отражающая свет портовых огней, она всплескивала, шумела и золотилась. Пахло водорослями, зерном, арбузами и сыромятной кожей, мерно поскрипывали якорные цепи, и башня маяка лила вдаль длинные цветные лучи вертящихся фонарей.

Утреннему Коню все казалось интересным: и то, как их «Восход» буксировал огромный плавучий кран, и как заводил в док итальянца — судно из Генуи с черноволосой суетливой командой. Он был доволен своей новой жизнью. Жаль, что Петух, Добрыня и Соломон Мудрый поссорились с Симой. Ведь корабли будут. Вот и сегодня на внешнем рейде стоит, покачиваясь и мигая огнями, «Пролетарий», двухтрубный океанский грузовик, недавно купленный в Англии.

К Утреннему Коню подошел боцман буксира и, заметив взгляд мальчика, устремленный на океанское судно, сказал:

— «Сплендид» раньше назывался… Идет завтра на Дальний Восток… Говорят, будто должен еще набрать команду…

— А?.. Что?.. Набрать?.. — почему-то глухим, срывающимся голосом переспросил Утренний Конь. Он быстро поднялся, бросился к трапу, миг — и его шаги гулко загрохотали по деревянному настилу гавани.

Была уже полночь, когда наша тройка возвратилась на Старый рынок. Дед Еремей, всегда ладивший с беспризорными пацанами, открыл им кладовку, где хранились мешки с песком на случай пожара.

Устроившись на самом верхнем мешке, Петух сказал:

— Давайте уедем куда-нибудь подальше, на Донбасс, а может, в Сибирь, потому что море все равно не даст нам покоя…

Им снились крыши товарных вагонов, звезды над головой, длинные руки ветра и выбеленные снегами степи…

Утром их разбудил требовательный стук в дверь. Стучал Утренний Конь. Рядом с ним стояла Сима. Синие, знакомые им льдинки еще таились в глазах девушки.

«Пришла читать нам мораль, — подумал Петух с досадой, — да еще привела для защиты Утреннего Коня…» Зря он, Петух, вчера похвалил ее. Назвал правильной девчонкой. Нахалка она, вот кто она такая!

— Катись! — повысил голос Петух. — И ты, Конь, получишь…

Но Сима спокойно сказала:

— Ну-ка, мальчики, собирайтесь!

— Это куда нам собираться, под конвоем на джутовую? — процедил сквозь зубы Петух.

Он повернулся на другой бок и принялся нарочно храпеть, по-поросячьи взвизгивая.

Сима побледнела. Такой обиды еще никто в жизни не наносил ей. Она даже всхлипнула от злости. Утренний Конь схватил Петуха за чуб и сердито крикнул:

— Эй, вы, собирайтесь на «Пролетарий»!

Всех троих словно ветром сдуло с их песчаных постелей.

— Так это правда?

— Да, правда. — Больше ничего Сима не произнесла.

Стоит ли им рассказывать, как она с Утренним Конем ради них добиралась на шлюпке к «Пролетарию» ночью, при штормовой волне? Знали бы, как трудно было уговорить стармеха принять их смазчиками в машинное отделение. Да, лучше молчать. Ничего, кроме черной неблагодарности, от них не жди… Но что с ними случилось?

Мальчики виновато глядели на нее.

— Навсегда спасибо! — сказал Петух. — Слышишь?

— Слышу, не глухая, — как можно суровей ответила Сима.

Но глаза девушки улыбались. Слова «навсегда спасибо» — не простые слова…

Кладовка деда Еремея опустела.

Приглаживая на ходу свои непокорные вихры, мальчики важно прошли через весь рынок, мимо мучных будок и рундуков, заваленных разной снедью, мимо старой турецкой башни, в которой они не раз прятались от дождей. Будь на свете бог беспризорных, босоногий и смуглый, как цыган, бог, то, взглянув на них в эту минуту, он бы смертельно заскучал — таким веселым блеском полнились мальчишеские глаза. Нет, никто из пацанов назад к нему не вернется.

— Адье! — сказал Петух Старому рынку и махнул рукой.

Добрыня и Соломон Мудрый повторили жест атамана.

А Утренний Конь шел впереди всех, рядом с Симой, и громко гремел своими рыжими башмаками.

Ее привел Михаил Дмитриевич Томас, директор нашего завода. Босая, вся в угольной пыли и в длинной, до пят, солдатской рубахе, она сердилась и шипела, словно змейка.

— Как тебя зовут? — спросили ее.

— Верка! — камнем бросила она в нас свое имя.

— Нечего там с дурочкой разговаривать, в баню ее! — сказал Томас, посмеиваясь в свои короткие усы щеточкой.

Ее отмывали в кочегарке, в деревянном чане.

— Уйду, все равно уйду! — грозила она.

Но, пройдя еще одну страшную пытку — ножницы парикмахера, — она не выполнила своего обещания. По-видимому, девочка в белоснежном халате, синеглазая, с веселыми веснушками на лице, выглянувшая из зеркала парикмахерской, понравилась ей…

Так на заводе искусственных минеральных вод появилась еще одна наклейщица бутылочных этикеток, Верка Каневская.

Была она хмурой и вспыльчивой. Ни с кем на заводе не сходилась. И лишь только к одному Томасу она привязалась сразу, всей душой.

Понемногу она привыкла и ко мне, а спустя еще один месяц ее громкий смех можно было услышать и в котельной, и в механической мастерской.

После работы мы вместе бродили по городу, смотрели кино, лакомились копчеными чирусами, а к вечеру шли к морю.

Звезды кружились над нами жемчужной каруселью. Ветер приветствовал нас гудками океанских кораблей. Нежно дышало на нас море. Все было наше! И ветер! И море! Весь мир! Но Верка, сидящая на скале, еще выдумывала свои, новые миры и тут же щедро их населяла говорящими на всех языках цветами.

Удивительные Веркины цветы купались в море, пили чай и ходили друг к другу в гости… Они даже могли летать.

— А как же люди? — интересовался я.

— Будут и люди. И все такие, как Томас…

Томаса мы любили. Нам он казался лучше всех директоров на свете. С голубыми точками под глазами — такие обычно бывают у кочегаров, — Томас ходил по заводу, ко всему зорко присматривался. Если что-нибудь не ладилось, он добродушно ворчал:

— Непременно этой ночью мне шах персидский приснится…

Дело в том, что наш завод до революции принадлежал опальному персидскому шаху, шах сгинул, но вся техника у нас пока еще оставалась шахской…

О шахе, изгнанном из Персии своими жестокими родственниками, мы сочиняли с Веркой веселые истории о том, как в полночь он появляется на заводском чердаке, а с первыми криками петухов превращается в нашего сторожа деда Андрея… О наших неприхотливых выдумках узнал и Томас. И порой мы, трое, при виде деда Андрея, не подозревавшего, что в нем живет царственный изгнанник, лукаво переглядывались.

Местом наших прогулок был еще и порт, солнечный и гремящий. Здесь пахло кокосами, сыромятной кожей и бочками с керченской сельдью. Все запахи планеты вырывались из глубин трюмов и буйствовали на причалах.

— Вира!

— Ола!

— Темно!

— Вит-вит! — неслось с палубы кораблей.

А мы, взобравшись на тюки джута, глядели на гавань и говорили, говорили… О чем? Да ни о чем… Видели облака — и говорили об облаках, видели ласточку — и говорили о ней, а то просто молчали.

В те дни я мечтал стать комсомольцем. Я даже держал наготове кимовский значок, бережно хранимый во внутреннем кармане куртки. Но в комсомол меня почему-то не принимали.