У старухи черные глаза, седые волосы, в одной руке она держит ведро — в нем угольный перегар, — а в другой сумку с початками сухой кукурузы.

— Откуда вы взялись, мальчуганы? — удивляется она. — Э, конец света, да у вас дитя?

Павлик хмурится. Если на них обратила внимание эта старуха, значит, их непременно задержат, если даже он будет идти один с Сонькой.

У пожилой женщины смуглое морщинистое лицо. Она щурит свои глаза, и что-то похожее на участие мелькает в них. Но может быть, Павлик ошибся? Нет, не ошибся. Старухе, пожалуй, можно довериться.

— Тетя, — обращается он к ней, — что вы возьмете, чтобы отнести девочку в город?..

— Я?.. Что с вас возьму? — как-то сразу заинтересовывается старуха.

Она ставит ведро и сумку на землю и долго глядит на мальчиков, очень долго, потом переводит взгляд на свои руки, словно держит в них что-то таинственное, видимое лишь одной ею.

— Так, а что вы даете? — наконец спрашивает она.

— Банку тушенки, — предлагает Павлик.

— Еще буханку хлеба, — добавляет Васька.

Старуха подходит к Соньке, которую Павлик держит на руках, и отворачивает край шали.

— Мало даете… — бормочет она. — А дитя, я знаю, где вы нашли. Возле Сортировочной станции… Опасное дитя… Еврейское… За него смертная казнь… Так что вы не скупитесь…

— Есть еще три яблока, — говорит Кирилка.

— Что?

— Ну, три яблока…

Морщины на лице старухи увеличиваются вдвое.

— Конец света! — вдруг весело хохочет она. Ее просто корчит от смеха. Похоже, что она не смеялась целую вечность, так неудержимо продолжает она смеяться.

Смеясь, она снимает со своей шеи серебряный крестик, торопливо надевает на Соньку и берет ее на руки. Теперь фашисты не скажут, что Сонька еврейка…

поет старуха и добрым голосом говорит: — А теперь вернемся назад, к деду Савелию… У меня от его дома ключи…

К деду Савелию? Мальчики переглядываются. Неужели за коммерческой деятельностью старика скрывается что-то другое? В глазах старухи появляется таинственная улыбка.

— Свой… Свой… Не бойтесь… — говорит она.

Небо рассвета начинает алеть. Но море шумит громче. Туго бы им пришлось, выйди они в море на баркасе…

Старуха, подбрасывая на руках девочку, ведет всех назад, к дому деда Савелия.

За ней идет Васька. Он слышит музыку. Музыку ему шлют небо и облака, деревья и проснувшиеся на них птицы. Этой музыке еще нет названия. Кто знает, может быть, сам Васька по-своему когда-нибудь назовет ее?

А с морем надо повременить. У них на руках девчонка!

После долгих лет плавания на судах торгового флота боцман Матвей Корнеевич Прохоров возвратился в Одессу летом 1938 года с приемышем Энкарнансион — маленькой черноглазой испанкой.

По-русски она говорила гортанно, быстро, то взмахивала руками, словно старалась удержаться на гребне высокой волны, то прерывала разговор смехом. Смех от зари до зари звенел в доме на Приморской. Но к вечеру, когда склянки в порту отбивали четыре двойных удара, во дворе раздавался голос Матвея Корнеевича:

— Утихни там, Энка! Спать! Живо наверх!

— Да, да, миа капитан папа, я сейчас, я быстро, — тараторила в ответ девочка и стремглав взлетала наверх по скрипучим старым ступенькам.

Дом, в котором они поселились, стоял на стыке двух гаваней, Угольной и Арбузной. Желтый, обветренный, каждым своим углом похожий на нос корабля, он с первых же дней понравился девочке. Ей нравилась близость моря. В самый разгар увлекательной игры в «классы», где нужно кружиться и прыгать на одной ноге, как цирковая плясунья, она бросала подруг и с дворовыми мальчишками шла в гавань.

Вместе с ними она плыла навстречу парусникам, груженным херсонскими арбузами.

Старый моряк запрещал девочке проделывать это, обещал поколотить, даже грозил оставить одну, а самому вновь отправиться в море.

— Нет, нет, ты меня не бросишь, — пряча в глазах лукавые искорки, возражала Энкарнансион.

— Ты можешь утонуть, ты, Энка, еще маленькая.

— Нет, море меня любит.

— В бухте водятся спруты, и щупальца у них толще мачты.

Матвей Корнеевич принимался рассказывать страшные матросские сказки о скумбрийном царе Селигарде, о Зеленушке, о Тендровском скате, насылающем на людей желтую когтистую зыбь…

Но вода в море была тихая и светилась приветливой синевой. Она до самого дна была полна солнца, и Энкарнансион весело и громко смеялась.

Приближалась осень. Старый моряк с беспокойством поглядывал на девочку. Как перенесет стужу юная валенсийка?

Ветви деревьев медленно роняли листву. Над городом, гаванью, морем стояла прозрачная, янтарная тишина, какая бывает лишь в последние дни осени.

Холодные ветры налетели сразу. Город изменился. Загудели долгие косые дожди, и все сделалось неприглядно серым.

Испанка притихла.

Жалась к огню, напевая грустную песенку о Хоселито-дождинке.

В одну из ночей, когда, заглушая рокот портовых кранов, бесновался норд-остовый ветер, Матвей Корнеевич, поднявшись, осторожно снял открытки с видами Валенсии, висевшие над кроватью девочки.

Но, проснувшись утром, Энкарнансион рассердилась.

— О, миа капитан папа, кто взял мою Валенсию? Больше не прячь! — Она указала рукой на сердце. — Валенсия здесь. И Одесса тоже здесь, миа капитан папа…

Моряк ласково смотрел на девочку. Она все ближе жалась к огню — чугунному казану, в котором трещало желтое пламя.

— Придется кутать тебя в меха, как эскимоску, Энка, — сказал Матвей Корнеевич.

Но испанка весело встретила первый снег. Лепила снежную бабу. Играла в снежки. Бродила в гавани под ледяным ветром.

«Видишь, какая твоя Энка!» — говорили Матвею Корнеевичу глаза девочки.

Как-то раз Энкарнансион сказала:

— Миа капитан папа, все девочки во дворе ходят в школу, я тоже хочу заниматься, учиться плясать…

— Плясать?

— Да, я хочу в училище танцев.

— Нет, — сказал Матвей Корнеевич. — Быть танцовщицей — это для тебя мало. После школы ты пойдешь в медицинский институт, станешь врачом.

— Не хочу!

— Тогда в мореходное училище, ведь ты любишь море. Твой дед, твой отец — моряки.

— Я хочу сделаться балериной, — повторила Энкарнансион. — Смотри. — Она принялась отплясывать «хотта баска», кружась, как легкий весенний ветерок. — Смотри, миа капитан папа, как я танцую!

Энкарнансион настояла на своем.

Пришла весна. Ветры апреля, теплые, мягкие, как крыло чайки, парящей в полдень над морем, веяли над Одесской бухтой. Весна в гавани расцветала флагами кораблей. Рокотали лебедки. Пестрели марки разнообразнейших судовых обществ на пароходных трубах.

Это был мир кораблей — мир Матвея. Много лет провел боцман на ближних и дальних морях.

И теперь море не раз звало моряка вдаль. Желание продолжать морскую службу вопреки запрету врачей не раз охватывало его. По-юношески загорались глаза старого боцмана, когда он глядел на море.

Теперь я человек-якорь, — не то печалясь, не то шутя говорил он Энкарнансион. — Да, Энка, якорь…

Неправда, ты и я — паруса, мы несемся… Навстречу Валенсии я несусь. Я поживу там немного, ну месяц, два, а потом вернусь к тебе. Здесь хорошо.

Матвей Корнеевич с нежностью гладил черные локоны девочки. Он верил — она навсегда останется с ним в Одессе.

В апреле он поступил мастером в такелажные мастерские порта.

Теперь хозяйство вела Энкарнансион. Быстрая, ловкая, она успевала отлично заниматься и хорошо готовить обед, правда такой, какой она любила: много перца, много бобов, много томата…

— Ах ты перечный дьяволенок! — делая вид, что сердится, говорил Матвей Корнеевич, но охотно брался за ложку.