Неожиданно за дверью слышится тихий голос:

— Мотька, впусти!

Мотька, с трудом оторвав глаза от своего богатства, открывает дверь.

На лестнице стоит Степик Железный в больничном халате.

— Ты? — несказанно удивляется Мотька.

— Я.

— Живой?

— Будто не видишь?

— А все говорили, что ты уже не жилец…

— Я жилец!

— Тогда давай обнимемся.

— Давай!

— Ну и смешной ты в этом балахоне… Говори, что нужно?

— Дай какой-нибудь костюм, ботинки, и пойдем вместе.

— Куда? Отвечай скорее, а нет, не морочь человеку голову.

— Есть одно дело. — Степик важно приглаживает руками свои мокрые волосы.

Мотька любит не только свои крючки. Все таинственное — вторая страсть мальчика. Он мигом вытаскивает из шкафа костюм, кепку, а из-под кровати ботинки для Степика. На всякий случай он берет с собой плащ-палатку и карманный фонарь.

— Хочешь, возьмем еще отцовское охотничье ружье, — задыхаясь от усердия, говорит Мотька.

— Ружье оставь… Бери лопату!

— Ага, клад?

— Пошли, Мотька.

— А далеко идти?

— На автобус. В Аркадию.

Автобус доставляет мальчиков почти к самому морю.

Накрывшись плащ-палаткой, они идут вдоль берега.

Степик вспоминает о своей обиде:

— Мотька, меня девчонки назвали маленьким существом…

— Ха, — восклицает Мотька, — это ты маленькое существо? Ты же зверь! Ты можешь один выходить в шторм на лодке!

Его слова звучат музыкой для Степика.

Но Мотька тут же критически замечает:

— И все же хилый ты… Ноги у тебя подкашиваются.

— Мотька, я совсем больной… Меня хотят разрезать… — признается Степик с тоской.

— А ты не давайся. Ты лучше умри целый.

— Ага…

— Вот только жаль с тобой, Степик, расставаться.

— Нужна мне твоя жалость!

— Не задавайся! Идти еще далеко?

— Здесь, — устало произносит Степик.

Он останавливается перед маленькой, стоящей почти у самой воды грушей. Каждая ее веточка трепещет, как в лихорадке. Тонкий ствол гнется от ветра.

— Надо перенести наверх, в школьный сад… Когда деревья все вместе, расти им веселее…

На Мотькином лице разочарование. Он чешет затылок и не знает, как быть. То ли поколотить Степика, то ли молча уйти, повернувшись к нему спиной.

Но Степик говорит:

— Проверим, какой ты мне друг, Мотька.

Проверка дружбы — дело серьезное. Мотька снова скребет пятерней свой затылок и покорно кивает головой.

Степик первый берется за лопату. Голова у него кружится. Он видит перед собой море и не знает, что это такое. Он видит перед собой серое небо и не знает, что это небо.

И только тогда, когда Мотька забирает у него лопату, мысли Степика проясняются. Он устало садится на плащ-палатку.

— Отдыхай сколько хочешь! — сплевывая на ладони рук, милостиво разрешает Мотька.

Но Степик не слышит. У него снова кружится голова. Завернувшись в плащ-палатку, он засыпает от слабости.

Мотькина рука хватает его за шиворот и поднимает с земли.

— Все сделано! — кричит Мотька с гордостью. — Твоя груша уже наверху, в школьном саду… Видишь, даже помыл лопату.

— У тебя руки в крови…

— Да, растер немного.

— Большое спасибо, Мотька!

— Не надо… А ты спишь, как слон. Целых два часа. Я кричу: «Степик, Степик», а ты все бормочешь: «Каравана…» Это что, по-турецки?

Море и дождь шумят. Прислушиваются друг к другу.

Чайки с веселым криком охотятся у берега за хамсой. А вдали, в море, взлетают вверх серебряные полумесяцы. Это кефаль. Все живет. Все живое-живое!

В больницу Степик возвращается в семь часов вечера. Он с трудом держится на ногах. Он весь в береговой глине.

Кара Ивановна в ужасе всплескивает руками.

— Тебя искали… Отец… Милиция… Школа… Сейчас же надо сообщить, что ты нашелся.

— Скажет Мотька.

— Какой Мотька?

— Вместе были.

— Где были?

— На море.

— Ходил прощаться с волной — ясно… И что ты держишь в руке? Веточка…

— Груша, — говорит Степик. — Поставишь в операционной…

После этих слов Кара Ивановна сразу добреет.

— Теперь я вижу, что ты и вправду Степик Железный. Значит, не боишься? — забыв о вине мальчика, спрашивает она.

Не ответив, Степик молча ложится в постель. Все, что он мог сделать на земле, он сделал.

— Каравана, утром впусти Мотьку… Пусть стоит за дверью… — просит он тихо.

Утром в операционной вспыхивает яркий, белее снега, свет; и спустя два часа санитары выносят оттуда Степика. Вслед за ними идут врачи и студенты-медики. Последними из операционной выходят Савелий Петрович об руку с Карой Ивановной.

Закурив папиросу, он устало спрашивает:

— Где-то здесь должен быть мальчик Мотька?

— Я здесь! — неожиданно выйдя из-за колонны, заявляет Мотька.

— Ты? Ну вот, беги и скажи всем, что операция прошла блестяще!

— Есть! — орет Мотька, обрадованный.

Профессор закуривает вторую папиросу и говорит:

— Каравана?..

— И вы?

А Мотька, собиратель рыболовных крючков, стремглав мчится по лужам, поднимает ногами фонтаны брызг, брызги обдают прохожих, те возмущенно ругаются, но мальчик, летящий с радостной вестью, не имеет права останавливаться.

Идет по одесским улицам иностранка, туристка с океанского лайнера «Марсельеза», идет, притопывая каблуками, и с любопытством глядит на всех своими коричневыми глазами. Она то и дело прикладывает руки к груди и взволнованно говорит:

— Же сюи Васка!

Она похожа на птицу, яркую, легкую.

Ей все нравится в городе: и синее небо, и городские дома, и люди, такие же смуглые и говорливые, как в Марселе.

Француженка заходит в кафе, выпивает стакан красного вина и снова бредет по улицам Одессы. Возле пекарни, где продаются бублики, она останавливается и с улыбкой глядит на мальчика лет десяти, уплетающего хлебец странной формы, в виде кольца. Ей хочется попробовать такой хлебец. Он вкусно пахнет пшеничной мукой и раскаленной каменной печью.

Она покупает бублик, становится рядом с мальчиком и делает вид, будто не знает, что это такое. Сначала она прикладывает бублик к голове, как шапочку, затем с важным видом подносит к глазам, словно это монокль, и вдруг с хрустом вгрызается в него зубами.

Маленький одессит хохочет. Ему нравится веселая иностранка.

— Экут ле рти, же сюи Васка! — говорит она с гордостью.

Мальчик не понимает ее. Но он доверчиво протягивает ей руки. Они так же теплы и золотисты, как русские хлебцы.

— Же сюи Васка!

Ваской ее назвали в честь матроса Василия…

Матрос Василий вынес из горящего трюма ее мать, Луизу Пишон, судовую прачку. Это случилось штормовой ночью в море на «Жорже Филиппаре», пылавшем, как смоляная бочка. Мать тогда была беременна ею. Команда одесского танкера «Советская нефть» спасла восемьсот французов. Восемьсот жизней.

Матери уже нет. Нет и матроса Василия. Она, Васка Пишон, вчера побывала на городском кладбище и долго стояла там над простой матросской могилой.

Она идет дальше.

— Же сюи Васка!

Она говорит это деревьям, людям, домам и тротуарам, по которым шагают ее тонкие ноги.

День шумный, синий и яркий, настоящий одесский день. Над городом кружат голуби. Город матроса Василия все больше нравится француженке. С ним не хочется расставаться.

Но гудок «Марсельезы» уже сзывает пассажиров на свои просторные палубы. Надо спешить. Васка выходит на Приморский бульвар, и, прежде чем сойти по лестнице в порт, она прижимается лицом к молодой акации и еще раз говорит;

— Же сюи Васка!