Энкарнансион, сидя против него, рассказывала о школе:

— Сегодня классный руководитель сказал: «Эспаньола, ты уже славно пишешь и говоришь по-русски». Вот какая я…

— Хвастунья! — остановил ее Матвей Корнеевич.

— Нет, миа капитан папа! Я не хвастунья. Приди в школу — тебе все скажут. Весь наш класс!

— Ладно, ладно, я пошутил, Энка. Ну, что еще произошло там, в школе?..

А внизу, полная кораблей, вся в разноцветных флагах, вся в солнце, шумела гавань.

…22 июня 1941 года фашистские бомбы обрушились на город. Энкарнансион испуганно вскрикивала. Металась по комнате. Слезы ручьем текли по щекам девочки. Напрасно утешал ее старый моряк. Она плакала, зажав ладонями уши.

Но вскоре Энкарнансион привыкла к бомбежкам. Защитники Одессы до сих пор помнят старого моряка и рядом с ним — стройную, красивую девушку.

В город вошли фашисты.

Поздно вечером Матвей Корнеевич и Энкарнансион, спрятав винтовки в одной из портовых катакомб, возвратились домой.

Как тяжело вспоминать те дни!

Плач матерей, кровь на баржах, залитых нефтью, — оккупанты вывозили в море мирных людей. Там, за брекватером, гитлеровцы поджигали баржи, и багровое пламя было как кровь.

Энкарнансион похудела. Стала взрослее.

Та осень выдалась необыкновенно тихой. На деревьях еще крепко держалась листва. Море синело.

Обычно в такие дни в порт приходили парусные дубки, груженные фруктами, помидорами, арбузами. Запахи южных садов властвовали на портовых причалах. От них хмелел и пьяно кружился черноморский ветер.

Где же паруса твои, гавань? Где корабли? Где же твой хмельной черноморский ветер?

Едким дымом пожарищ пропитан воздух. Пустынна гавань. Клубится над городом желтая пыль развалин. Сутулясь, проходят люди. Одни торопливо — им грозит опасность, другие медленно — так проходят мимо обрыва.

Ночью и днем через город шли войска оккупантов. Сжав кулаки, глядела на них Энкарнансион.

Матвей Корнеевич озабоченно хмурился, дымя трубкой, которую часами не выпускал изо рта. Шагал от стены к стене тяжелыми, большими шагами. Нередко с наступлением темноты он куда-то уходил, возвращался на другой день, и Энкарнансион готова была поклясться, что руки Матвея Корнеевича пахнут пороховым дымом.

— Возьми и меня! — просила она. — Возьми! Я на что-нибудь пригожусь!

— Не дури, Энка! — сердито отвечал Матвей Корнеевич.

В доме на Приморской размещались немецкие офицеры. Двум из них приглянулась комната старого моряка.

Это были Гуг и Отто, как называли они друг друга, земляки, оба ганноверцы.

— Отсюда широко видно море, — сказал Гуг.

— И здесь тепло, — добавил Отто. Он поглядел на Матвея Корнеевича и довольно хорошо произнес по-русски: — Ты, старик, получишь сахар, табак, консервы за беспокойство. С нами выгодно ладить.

— Вы можете жить с девчонкой на кухне, — милостиво разрешил Гуг.

Матвей Корнеевич согласился.

— Что ты делаешь, старик? — спросил Гуг.

— Грузчик в гавани… Вот сейчас иду на работу, а если вам что-нибудь нужно, скажите девочке — она хорошая хозяйка.

— Иди. С нами хорошо ладить, — повторил Отто.

Матвей Корнеевич отвел Энкарнансион на кухню и глухим отрывистым голосом сказал:

— Энка, веди себя так, словно ничего не случилось.

Энкарнансион кивнула головой:

— Да, миа капитан папа.

— Помни, Энка! — Матвею Корнеевичу не нравились глаза Энкарнансион, в которых нет-нет да и вспыхивали огоньки, но сейчас же гасли, как далекие морские сполохи. — Энка… — еще раз сказал он девочке.

— Да, хорошо.

— Будь умницей.

— Да.

Перед тем как уйти, Матвей Корнеевич привлек девочку к себе и тихо произнес:

— Вот что, слушай. Если сегодня ночью в порту станет светло, ты, Энка, можешь сказать, даже два раза: «Миа капитан папа — молодец».

— Ты?..

— Да. Молчи.

Он обнял Энкарнансион и вышел.

До самого вечера офицеры отдыхали. Отто дремал на тахте, а Гуг лежал на кровати Энкарнансион и деловито плевал на пол, стараясь составить из плевков женское имя — Марта.

На улице шумел дождь. Гугу никогда не нравились дожди.

— Отто! — закричал on, ворочаясь с боку на бок. — Меня сейчас вытошнит от этого водяного марша!

— Это потому, что ты родился с плесенью в костях, — сонно забормотал Отто.

— Не шути, я на самом деле отсырел!

— Тогда — коньяк, — предложил Отто.

— Ты всегда говоришь дело! — Гуг поднялся и, поглядев в окно, объявил: — Там, в гавани, что-то горит. Кажется, бензин.

— Черт с ним, он румынский, — ответил Отто.

— Я спрашиваю, какого черта фюрер отдал Одессу румынам? — заворчал Гуг.

— Ты прав. Но политика — не наше дело. Нас интересуют музеи… Что ты скажешь о коньяке?

— Две бутылки, французский, — повеселев, отозвался Гуг. — Вставай, закрой ставни и зажги свет… Там, в гавани, здорово горит…

Энкарнансион глядела на гавань из окна кухни. Река высокого пламени бушевала на причале горючих грузов.

— Гори, гори, гори! — запела она. — Молодец, миа капитан папа!

— Эй, там, на кухне! — послышался голос.

Энкарнансион вошла в комнату. Немцы приканчивали первую бутылку.

— Мы хотим есть. Что ты можешь сделать? — спросил Отто.

— Все. Но в доме, кроме картошки, ничего нет.

— У нас есть консервы. Разогрей.

Энкарнансион кивнула и отправилась на кухню.

— Как тебе нравится девчонка? — спросил Гуг.

— Селедка! — поморщился Отто.

— Селедка, — подтвердил Гуг. — Начнем вторую.

После второй бутылки Гуга развезло. Он был порядком пьян и болтал разный вздор.

— Ты пьяный дурак, — заключил Отто, который пил не пьянея.

— Марта! — закричал Гуг.

— Она не Марта.

— Кто бы она ни была… — поднявшись, забормотал Гуг. — Я пойду посмотрю, что она там делает…

Но, подойдя к двери, он споткнулся и грохнулся на пол. Отто рассмеялся.

Когда Энкарнансион с тарелкой в руках вошла в комнату, она испуганно попятилась назад: Гуг, растянувшись во весь рост, лежал возле дверей и громко храпел.

— Шагай через него! — приказал Отто. — Не бойся, он всегда так… Смотри не урони консервы. В какую школу ты ходила?

— Хореографическое училище.

— Это очень, очень хорошо, — одобрил Отто. — Так ты балерина?

— Да.

— Ты, вероятно, можешь и петь?

— Могу.

— Очень приятно! Ты меня будешь развлекать, я люблю пение.

Энкарнансион не ответила. Ее глаза блуждали по сторонам. Она не хотела глядеть на фашиста.

— Я пойду, — сказала она.

— Нет, постой.

Отто раздраженно отодвинул тарелку.

— Пой, я слушаю, — приказал он, — а потом ты спляшешь! Споешь и спляшешь…

— Ни то, ни другое, — тихо проговорила девочка.

Фашист удивленно посмотрел на нее.

— Ты сделаешь все, что я только захочу, — сказал он, растягивая слова. — Пой: я всегда любил пение.

— Нет! — Энкарнансион с открытой ненавистью глядела на немца, лоб которого сделался розовым и потным.

— Не шути! — крикнул он и, сняв ремень, больно хлестнул девочку. — Ну, живо! Петь!

Энкарнансион не тронулась с места. Она стояла как каменная. Град хлестких ударов сыпался на нее. Но ни один мускул не дрогнул на ее худом смуглом лице.

— Пой, пой, пой! — не переставая, вопил Отто.

— Я не пою свиньям, — наконец вымолвила она.

— Что ты сказала?

— Я не пою свиньям!

Фашист сел. Теперь все его лицо было мокрым от пота. Левое плечо вздрагивало.

— Пой! — снова визгливо завопил Отто.

— Хорошо, — вдруг согласилась Энкарнансион.

Она гордо подняла голову. Как жаркое, светлое пламя поднялась песня «Бандера роха».

Фашист встал, сел, снова поднялся и вынул из кармана брюк парабеллум:

— Так вот ты какая!

Прогремел выстрел. Энкарнансион упала грудью вперед, подняв руку, словно держала древко красного флага…

Спустя несколько дней моряки-партизаны привели Отто к Матвею Корнеевичу на берег моря.

— Суди шакала, он твой… — сказали они.