— Умирать?
Бабка Вероника кивнула головой и, как бы извиняясь, сказала:
— Восемьдесят годков.
— Чего же телеграмму не дала? — спросил Левка.
— Не дала. Видишь, и получилось веселее.
— А как ты узнала, что это я, Левка?
— Соседи показали…
— Не похоже… — сказал Левка.
— Что там у тебя не похоже?
— Что умираешь.
Бабка Вероника рассмеялась:
— Проголодалась дорогой, веди к себе, корми, ведь гостья…
— Нечем, — сказал Левка, — не ждал…
— Как же сам живешь?
— В рабочей столовой обедаю. Мать вперед платит. С заведующей так договорилась. А когда уху варю…
— Веди к себе, — повторила бабка.
Дома она долго разглядывала фотографии Левкиного отца и матери, висевшие на стене в бамбуковых рамках, потом присела на диван и сказала:
— Дай-ка метлу!
Не прошло и двадцати минут, как в комнате все блестело, не хуже, чем в капитанской рубке. Левка только диву давался. Ну и бабка! Он стоял на террасе и оттуда все приглядывался к ней.
У бабки были широкие плечи, и ходила она вразвалку, по-матросски. Простое железное кольцо, которое она носила на среднем пальце левой руки, заинтересовало внука. На кольце была изображена странная длинноголовая собака.
— Это что за кольцо? — спросил Левка.
— Дареное. А собака — знак верности.
— Неправда! — возразил Левка. — Все собаки холуи. Покормишь — ластится. Побьешь — хвостом виляет. Не люблю.
— Кого же ты любишь?
— Слонов. Гордые они, добрые и умные! Тут двух привозили на корабле…
Бабка Вероника внимательно поглядела на Левку. Пожалуй, ответ внука понравился ей.
— Как у тебя в школе? — спросила она. — Наверное, на тройках мчишься?
— Мчусь, — неохотно признался Левка.
— Худо, — сказала бабка. — Я в твои годы в лавке у купца работала. Шесть потов на день выжимала, да еще хорошо занималась в церковноприходской школе.
— Церковной? Ты на попа, что ли, училась?
Бабка рассмеялась и, махнув рукой, вытащила из кармана пачку папирос.
Левке не нравилась курящая бабка, но из вежливости он ничего не сказал ей. А курила бабка по-мужски, глубоко затягиваясь, пуская из ноздрей дым, удушливый, раздражающий.
— Видать, плохо тебе жилось в Архангельске, — сказал Левка. — Иначе сюда бы не приехала.
— Что ты! Я там, на Белом море, вроде матросской королевы! Тридцать лет плавала, — произнесла бабка с гордостью.
— Ну, там бы и осталась королевой. У нас тесно, одна комната, да еще отец вернется осенью, — сказал Левка.
— Не говори! Кубрик у вас просторный. И на террасе можно жить… Видать, не нравлюсь я тебе, верно? — вдруг спросила бабка, в упор глядя на внука.
— Не нравишься, — сказал Левка.
— За правду спасибо, — без малейшего признака обиды произнесла бабка. — Только помни: тронешь нырка — всыплю… Веди меня в столовую!
Бабка с аппетитом съела обед, выпила бутылку пива, а когда Левка покончил с едой, сказала:
— Теперь зови всех твоих друзей. Мороженым угощать буду!
— Никого нет, — упавшим голосом отозвался Левка. — Все ушли в поход.
— Ага, теперь все понимаю… Из-за меня ты остался?
— Из-за тебя. Мать приказала. Думал, на самом деле ты больная, а ты вот какая… совсем живая!
— Э, нет, Левка, устаю, — тихо произнесла бабка.
Весь день, до самого вечера, она отдыхала с дороги. Лежала на террасе, на бамбуковой раскладушке, привезенной Левкиным отцом из Индии. К вечеру, накинув на плечи белую шерстяную шаль, старуха вышла к морю. Долго бродила по берегу, по которому когда-то ступали ее ноги — босой, почерневшей от черноморского ветра девчонки. Отсюда она выходила в море, к острову Дельфиньему, с рыбаками на лов скумбрии. На Дельфиньем бабка родилась. Сейчас ночной теплый ветер шел оттуда и шевелил концы ее белой шерстяной шали. А в небе было полным-полно звезд, ими был плотно заселен мир, и не только мир! На влажной придонной гальке лежал их свет, светились на берегу створки выброшенных волной мидий, и песок у самого края воды серебрился и был похож на рыбью чешую…
— Эй, бабка! — послышался в темноте Левкин голос. — Иди домой, гроза будет, гляди, зарницы!
— Нашел чем пугать…
— Здесь опасно… Этот берег любят все молнии. Под ним, говорят, железо… Оно притягивает…
— Ладно там, с грозой… Иди, Левка, ко мне. Одно дело есть…
— Дело? — подойдя ближе, недоверчиво переспросил Левка.
— И настоящее. Ты как насчет путешествий?
Левка ничего не ответил, думая, что старуха хочет над ним посмеяться.
— Что же ты молчишь?
— Ну, всегда готовый…
— Тогда на остров Дельфиний поедем денька на три…
На этот раз Левка благосклонно кивнул головой.
Гроза началась поздней ночью. Прислушиваясь к ней, Левка думал о Дельфиньем. Там много скумбрии. Он, Левка, наловит сотни две и, присолив, высушит на солнце. Такую скумбрию рыбаки называли пластунцами… Вот будет радость, когда он угостит друзей, возвратившихся с берегов Днепра. А бабка, если только она на самом деле решила умереть, пусть сидит на берегу и прощается с морем, солнцем и облаками…
Плыли на остров Дельфиний на лоцманском катере «Луфарь». Боцман Григорий Волк уважительно отозвался о бабке Веронике:
— Матросюга, как и мы…
Бабка на катере чувствовала себя так, словно долгие годы прослужила на этом суденышке. Она сразу пропахла табаком, ветром и смолой. Но когда катер пристал к берегу, — бабка Вероника с трудом поднялась по трапу на рыбацкий причал.
— Ноги, — сказала она задыхаясь, — не держат…
Начальник причала, рыбак с квадратной седой бородой, нелюбезно встретил путешественников.
— Не курорт здесь и не пионерский лагерь. Зачем пожаловали?..
— А затем, — неожиданно ударив бородатого рыбака по плечу, сказала бабка, — чтобы повидать здесь одного старого босяка Николку…
— Вероника! — вскрикнул рыбак, добрея.
— Ага, я самая, готовь, дружок, юшку! И где бы остановиться?
— Вон там, дальний курень свободный, — предложил рыбак и, взглянув на Левку, спросил: — Внук? Приехал со своим флотом, хлопец? Что ж, действуй. А я похлопочу насчет юшки…
Рыбаков на острове было мало, все ушли в море, навстречу скумбрийным косякам, так что у костра собралось всего лишь человек шесть.
Ели не спеша. Вели разговоры. Разговоры, как казалось Левке, были неинтересные. Он бродил в стороне и глядел на камышовую крышу куреня, на которой сидела островная совушка.
— И Петра Чайки нет… И Гришки Николаева… И Павлушки Косого… — говорил седобородый.
Бабка медленно после каждого имени качала головой, словно вела счет рыбакам, расставшимся с жизнью.
— Кто же остался? — помолчав, спросила она.
— Гаврила Донской, Филипп Лысый, еще вот Белоконь Степка…
Когда костер потемнел, рыбаки разошлись. Левка, бродя у воды, нашел в песке «лунные зерна» — мелкие голубоватые камешки — и обрадовался. Если эти камешки прикрепить к лесине, рыбу можно ловить и ночью. Они светятся как светляки. Не попытать ли сейчас удачи в ночном море? Что же, пожалуй… Вот пусть только бабка уснет…
Но старуха не спала. Сидела возле костра. Шерстяная шаль придавала ей сходство с большой птицей. Глядела вдаль на падающие звезды. Левка подсел к ней, расшевелил палкой костер и спросил:
— Скажи, бабка, что всего выше?
— Душа человека, — ответила бабка.
— Нет, звезды! — возразил Левка и снова спросил: — А что всего глубже?
— Та же человеческая душа.
— Океан глубже, — заявил Левка. — Ну, а что всего сильнее?
— Ленинское слово, — сказала бабка.
На этот раз Левка согласился с ней.
Была тишина. Молчал остров, как бы распластанный этой тишиной.
— Скажи, бабка, умирать страшно? — спросил Левка.
Бабка закурила и, скрыв в дыме улыбку, ответила:
— Кому как… мне-то не страшно. Смерть видала. Два раза… Когда служила на «Альбатросе», парусном барке, пожар там большой случился.
— Какая же она?
— Лохматая, бешеная.
— Ну, а вторая?
