Больше по поводу избиения не было сказано ни слова. Но Пётр Андреевич Толстой маслено взглядывал на Артемия, словно напоминая ему, что и сам царь, и он, Толстой, не щадят животов своих подданных...

В августе наместник Дербента встретил Петра с войском торжественно и вручил ему ключи от города. Дербент сдался без сопротивления.

Пётр решился уехать из Дербента. Он собирался отправить гарнизон в Баку — там он также не ожидал сопротивления. Но погода помешала Петру: накануне отправки гарнизона в Баку на море разразился сильнейший шторм. Суда потрепало, многие из них разбились, а продовольственные барки дали течь. Весь провиант погиб. Много лошадей пало в кавалерии, пополнить её было нечем. Пришлось вернуться обратно.

Царь оставил в Тарках, Дербенте и в крепости Святого Креста гарнизоны и решил возобновить поход на следующий год.

Карета с царём и обоз с двором царицы Екатерины, где удобно и уютно всё это время размещался Пётр Андреевич Толстой, помчались сухим путём к Астрахани. Губернатор же вернулся в свой город морем.

Вернувшись в Москву, Пётр приказал соорудить триумфальную арку, где был изображён Дербент. Надпись над ним гласила: «Сию крепость соорудил сильный или храбрый, но владеет ею сильнейший или храбрейший». Царь имел в виду основателя Дербента — Александра Македонского.

И снова всеми операциями на Кавказе руководил Артемий Волынский. В следующем же году каспийская флотилия с моря завладела Баку, Сальянами и Рештом.

Все посольства в Персию встречал и провожал астраханский губернатор. По договору 1723 года Персия уступила России всё западное и южное побережье Каспийского моря. Взамен Россия обязалась «чинить Персиде вспоможение» в борьбе с её неприятелями. Легко можно было понять, что этот договор направлен против Турции, против её вторжения в Восточное Закавказье. Угроза эта была отведена...

Волынский по-прежнему держал в своих руках все связи с армянами и грузинами, ведал всеми сношениями с народами Северного Кавказа и калмыками. Он часто выезжал на Северный Кавказ для улаживания распрей среди кабардинских князей, зорко следил за тем, чтобы шемахинцы не чинили убытков русским купцам. Однако как ни старался Волынский добиться сатисфакции, то есть возмещения убытков купцам от разора 1722 года, — ему так и не удалось сделать этого. Он горько качал головой: если уж он не сумел добиться, чтобы его посольству были выплачены кормовые деньги за всё время проживания в Персии, то стоит ли надеяться, что купцам будет уплачено за их убытки?

Избиение царём губернатора дало пищу многочисленным сплетникам и сплетницам. За спиной Волынских то и дело слышались насмешки, опального губернатора не стыдились не слушаться подчинённые. И хотя до опалы было далеко — царь вернул своё доброе отношение к Артемию, — но жилось Волынским в Астрахани тяжело и скучно: все их нововведения встречались в штыки...

Только и оставалось Волынским сообщаться письмами с друзьями, ждать весточек от цесаревен Анны и Елизаветы. Те писали часто, извещали о всех столичных новостях и присылали приветы и подарки.

Часто писал Артемию и его друг Вилим Моне, вошедший при дворе в большую силу. Он стал камергером у царицы Екатерины, и она жаловала своего красивого и молодого камергера деньгами, подарками и лаской.

Вот ему-то первому и написал Артемий о прибавлении в своём семействе. «Анета моя родила мне тряпицу, которой дали имя Анна. И девка изрядная, если будет жива, чаю, карлица будет, чему бы я и рад был, понеже когда будет не глупа, то б уповал, что будет вместо Авдотьюшки в милости, и я бы больше не желал, чтоб она совсем была такова, как она, что бы себе за особливое счастье почитал — мне же бы без убытку...» Авдотьюшка была любимой карлицей Екатерины Алексеевны — её холили и лелеяли, задаривали подарками и деньгами. И знать стремилась посвятить своих детей в карлицы — немногим выпадало такое счастье.

Вилиму же сетовал Волынский, что до сих пор нет согласия цесаревны Анны Петровны на восприемницу Аннушки, хотя он просил об этом матушку-царицу и Анну Петровну.

Моне тут же откликнулся на письмо Артемия: Анна Петровна давно дала согласие быть крестной матерью новорождённой Аннушки Волынской, да всё недосуг было ей написать об этом. Анна Петровна и сама вскоре сочинила Артемию, что будет рада стать восприемницей ребёнка Волынских. «Бабёнку и девчонку» Артемия особенно баловала Елизавета Петровна: она часто присылала им письма, подарки, особенно самые модные ленты.

Девочка росла, становилась похожа на отца и ничем не напоминала карлиц, в которые прочил её в шутку отец. Она вытягивалась и вытягивалась и была уже несколько выше роста сверстниц, когда у Волынских снова появилась дочь — теперь они назвали её Марией.

Пётр Андреевич Толстой всё-таки сделал своё чёрное дело. Он нередко отзывался о Волынском как о человеке, долженствующем управлять всеми делами на Кавказе. Но постепенно, реплика за репликой, словечко за словечком вставлял Пётр Андреевич своё в отзывы о Волынском — испугался Толстой Артемия и оттеснения его, Толстого, от милости царя новым молодым работником. И тогда, при пьяной драке, до прихода Артемия, подпустил Толстой пару слов, потому и взъярился Пётр на губернатора.

Но Волынский не знал этого, и слава богу! Но Пётр Андреевич действовал медленно и верно — пару словец бросит и заставит задуматься. Хотелось ему своего человека посадить на Северном Кавказе — уж больно сытное место. И напоминал Петру, что Волынский подтопил продовольствие — судов настроил некрепких да из сырого дерева. И хоть помнил Пётр, что шторм разыгрался, суда потрепало и течь появилась из-за погоды, но Волынский далеко, а Пётр Андреевич близко. Кого нет, тот в судах, то есть в пересудах. А тут ещё и доносы пошли от обиженных Волынским чиновников: распекал их Артемий за неприлежание, а они, зная царскую опалу, не опасались писать на него доносы. На следующий же год после удачной экспедиции Каспийской флотилии Пётр отобрал у Волынского «полную мочь», оставил только дела по губернии, занятия административные, отнял и всю службу по переписке с грузинскими и армянскими владетелями.

Горьким и тяжёлым показалось Волынскому такое небрежение, думал уже вообще проситься в отставку, да жена успокаивала: всё рассудит Бог по справедливости, всё станет по-доброму, и царь переменит своё к нему отношение. Но царь не переменял. Хорошо делал дело Пётр Андреевич Толстой: никто никогда не дознался, что он был самый страшный недруг Волынского и ставил ему везде палки в колеса.

Впервые после смерти матери, царицы Прасковьи, приехала Анна в Измайлово. Здесь всё было так же, как и при матушке, только распоряжалась всем старшая сестра Катерина.

Она встретила Анну слезами: её герцог отрешён от мекленбургского престола, и где он теперь, она не знает — скитается по дворам Европы, жалуясь на свою судьбу, неблагодарных подданных и заговоры, которые мерещатся ему на каждом шагу. Мать всё время призывала его приехать в Россию, чтобы помог ему Пётр, но герцог, своевольный и упрямый, не хотел быть здесь.

Но слёзы Катерины перемежались смехом — она с удовольствием глядела на шутов и шутих, хохотала над их грубыми шутками и приглашала Анну повеселиться с ней.

Анна смотрела на всё это уже не с прежним восторгом — за годы житья в Митаве она попривыкла к другой обстановке, а Бирон и вовсе приучил её к более утончённым удовольствиям.

Всё так же ныла и плакалась младшая сестра — Прасковья, лежала почти без движения на неприбранной постели, заваленной атласными одеялами, попорченными вином и пятнами от грибов, орехов и сладостей. Изредка к ней приходил её тайный муж — хилый и бледный Мамонов, и Анна брезгливо глядела в его водянисто-голубые глаза и на реденькие волосы на макушке, которые он прикрывал огромнейшим париком. Но в духоте измайловского дома он не выдерживал и снимал его.

Анна попросила Катерину распорядиться, чтобы ей взнуздали ту же лошадь, на которой она каталась ещё в 1709 году, когда последний раз была на охоте до отъезда в Петербург. Катерина расхохоталась: давно уже сведена была эта лошадь на живодёрню и из её шкуры наделаны башмаки и ботфорты, но приказала привести Анне самую лучшую лошадь из своих просторных конюшен. Неизменный Юшков низко склонился перед Анной, держа в поводу гнедого большого коня, на широкой спине которого Анна разместилась удобно и уютно.