В отношении сватовства великого князя персоны, «которые тщилися домогаться не допускать до того (свадьбы), весьма погрешили как против высокой воли её величества, так и во оскорблении его высочества великого князя».

Хоть и установлена была смертная казнь заговорщикам, но в императорском указе жизнь им была сохранена. Толстому определили ссылку в Соловецкий монастырь, а Девьеру — в Сибирь. Бутурлина сослали в деревню, оставив за ним все его владения. Остальных тоже разослали по ссылкам и деревням.

А главному своему врагу, герцогу Голштинскому, Меншиков оказал даже знаки внимания. Ни слова не было сказано во всём деле и в сентенции о роли герцога, мечтавшего занять место президента Военной коллегии, которую возглавлял Меншиков. А именно он был главным двигателем всего этого неудавшегося заговора. Нельзя было даже намекать на участие в нём герцога. Но пришлось Карлу Фридриху ретироваться в свою Голштинию — Меншиков приказал посадить герцогскую чету на корабль и из окна своего дворца помахал рукой царственным изгнанникам.

Герцог Голштинский сделал то, о чём так старались все заговорщики, — он говорил с Екатериной и раскрыл ей глаза на настоящее положение дел. Все они только уповали на волю случая и старались подыскать этот случай и всё сказать Екатерине. Герцог сказал, но ничего не произошло — Екатерина была всецело во власти своего первого патрона и отказала даже своим родным дочерям в наследстве на царство.

Потому и постарался Меншиков избавиться от герцогской четы: не нужно было ему влияние царской дочери и её мужа на дела государственные. Правда, и со смертью Екатерины роль герцога осталась бы лишь номинальной, но сопернику надо было дать от ворот поворот. Удобный случай нашёлся, и Меншиков воспользовался им. Он удалил герцогскую чету из столицы. Теперь никто и ничто не мешало ему воспользоваться плодами этой победы.

Анна много размышляла об этой истории, и у неё сложилось своё мнение о заговоре: только слова, подкреплённые пушками и штыками, могут быть сильны, а так — остаются просто словами и несут в себе наказание, изгнание, ссылку. И хвалила себя, что не примыкала никогда ни к какой группировке, всегда была униженно-льстива с высшей властью, хоть бы её и представлял этот выскочка — пирожник, ставший светлейшим князем. «Что ж делать, человек предполагает, а Бог располагает», — думала она.

Ей было жаль княгиню Волконскую — она лишилась одного источника новостей с царского двора, тем не менее на пышные похороны Екатерины I она не поехала. Сказалась больной, в самом деле пролежала несколько недель, кутаясь в платки и повязывая голову мокрыми полотенцами. Не хотелось ей присутствовать на похоронах лифляндской крестьянки, которую она не терпела, но льстиво называла матушкой-тётушкой, ненавидела, но только где-то глубоко в душе, ни словом, ни знаком не выдавая своих чувств. Следовала завету матери: всю жизнь продержалась та в высшем свете, была обласкана, потому что умела вовремя подойти с подношениями и приветливыми словами, вселить уверенность в своей преданности. Потому и не коснулись её никакие грозные дела. Даже оговор царевича Алексея не заставил Петра изменить свой взгляд на невестку — жену его брата Ивана.

«Хочешь жить — умей молчать», — говорила себе Анна.

Траурный обоз приближался к Москве. Впереди двигалась с подобающей медлительностью колесница, запряжённая восьмёркой вороных коней с чёрными султанами, развевающимися над их косматыми гривами. Под балдахином среди витых колонок, крытых чёрным лаком, возвышался большой гроб, обитый чёрным глазетом с золотыми кистями по сторонам. В гробу лежало тело жены Артемия Волынского, двоюродной сестры Петра I Александры Львовны Нарышкиной.

За траурной колесницей ехала в простой карете, тоже обитой чёрным сукном, вся семья её — муж, Артемий Волынский, дети — семилетняя Аннушка, пятилетняя Марьюшка да трёхлетний Петруша.

Всю длинную дорогу до Москвы от Казани, где Артемий приказал надлежащим образом убрать тело и забальзамировать его, он не переставал горестно вздыхать, и слёзы то и дело наворачивались на его покрасневшие глаза. Дети ещё не понимали всего значения случившегося, но жались к отцу, и Артемий прижимал их к себе, не давал плакать и только печально повторял:

   — Что же это, Господи, как же это, боже мой, почему меня посетило горе это?..

В письме канцлеру Головкину он написал: «Сего сентября 2 дня посетил меня Бог тяжкой печалью, понеже жена моя скончалась. От такой моей претяжкой печали истинно у меня ни ума, ни памяти в голове не стало. А детки — три такие черви, что мал мала меньше. Боже сохрани, если не продолжится мой век, так они, бедные, уже и совсем пропадут, понеже известно вам, милостивый отец, как я пуст и сир...» Однако все распоряжения по похоронам он сделал правильные, решив похоронить жену в родной Москве, где погребены были и все её родичи.

И вот теперь траурный обоз из пятидесяти подвод тащился в Москву по начавшей уже утрами промерзать влажной земле, по пустынной дороге, окаймлённой жёлто-золотыми берёзами и красноватыми дубами и вязами.

Телеги и кибитки, возки и кареты переваливались с боку на бок по изъезженной колее, бухались то одним, то другим колесом в примерзшую сверху, а в глубине талую воду колдобин, встряхивая сидящих на каждой кочке и в каждой рытвине.

Артемий вёз с собой целый обоз. Он решил, что дети его должны жить в Москве, а не в глухой Казани, где и воспитателя доброго было не найти, а ребят надо было уже учить, и пригляд за ними должен быть хороший.

Александра Львовна давно позаботилась о том, чтобы у неё был большой и неплохой штат дворовых людей. Почти все эти люди были грамотными, крепко верующими в Бога, строго нравственными, сердечными и преданными слугами. Особой требовательностью в хозяйстве и управлении большим домом отличался Филипп Борге, давно прижившийся в семье немец, а все книги и дела вёл стряпчий Андрей Курочкин. Мамки, няни, бабушки и девушки, следившие за воспитанием детей, тоже были набожны, старательны, трудолюбивы и смотрели за господскими детьми, как за своими родными.

Всех их забрал Артемий, посадил на телеги, в возки, подводы и повёз с собой. Дом в Москве был у Александры Львовны просторный, доходы с деревенек пока были достаточные, и Артемий не задумался о том, чтобы порушить систему хозяйства и управления, заведённую Александрой Львовной.

Только теперь он понял, как недостаёт ему его безответной, но такой рачительной и умной жены. Без неё, без её ласкового слова, без хлопот с излишней иногда суетой он теперь не представлял себе существования. И снова и снова вспоминались ему сцены из домашней его жизни, всегда весёлое и доброе лицо Александры Львовны, её тихие слова и негромкий, заливистый смех. Как будет теперь?

Приезжая домой из дальних своих поездок по деревням татар и черемисов, Артемий знал: его всегда ждёт домашний уют и покой, милая жена, чистенькие и нарядные дети — он отдыхал душой после трудных поездок, суровых наказаний бунтовщиков, уговоров татарских вожаков и нелёгких переговоров с черемисами.

Он много сделал в эти несколько лет, пока был казанским губернатором: так же, как и в Астрахани, завёл списки всех жителей, обложил подушной податью не знавших удержу селений, подавил ростки бунта и недовольства, навёл порядок в управлении. А на него сыпались доносы: и жесток он, сажает на деревянную кобылу, да гири к ногам привязывает, да бьёт своеручно, если шапку не снимешь перед ним. Но если изрыгает подлого происхождения раб хулу на государыню, на всю царскую семью — как поступать? Прощать? Нет, наказать так, чтобы и другому неповадно было. В ссылку или в Сибирь не надо засылать — лишиться можно и плательщика подати, и работника в крестьянской семье. А вот так наказать, чтоб не забывал и потом урезал сам себе язык — таким было его управление. Но жестокость эту помнили, а почему она, из-за чего — и не вспоминали.