Как в воду смотрел старый фельдмаршал. Весной, в июне, едва зазеленела земля, состоялась генеральная баталия — Полтава.

Не в пример Измайлову, жизнь в Петербурге покатилась весело и шумно. Каждый день то в ассамблею, то на родины, то на крестины, то к Прасковье гости, то она с дочерьми к ним.

Встретил своих родственниц царь с большим почётом. Едва доехали до Новгорода на шестёрках лошадей, запряжённых цугом, велел Пётр расседлать гнедых и дальше плыть по воде. Боялась Прасковья воды, никогда не видела такой неоглядной водной глади — что в Измайлове, пруд да озерки сделанные, да речка какая-никакая. А тут... На реке Волхове путешественников ждали богато убранные, нарядные суда. Каюты просторные, палубы песком надраены, все медные ручки горят на солнце. На высоких мачтах — паруса белые, а если безветрие — тотчас в отверстиях в бортах ощетинится корабль вёслами громадными, и по счёту опускаются они и поднимаются. Плыви, сколько хочешь.

Анну привлекало всё, и она то и дело бегала по всем палубам, осматривалась кругом, а больше всего любовалась проплывающими берегами. То-то после вечных сумерек кареты простор и свобода! Жаль, что нельзя пострелять тут дичи: её полно, но с борта судна Пётр палить запретил — мало ли в кого можно попасть.

А уж когда выплыли корабли из Волхова в Ладожское озеро, тут и Прасковье не удавалось усидеть в роскошной каюте. Глядели все на простор водный и теперь только понимали, почему прикипел Пётр к воде, почему стал строить корабли. Красота неоглядная — вдали зеленеют берега, по самой воде, по нешибким волнам протянулись солнечные дорожки, а ночью словно серебро насыпано прямо от самого корабля до дали дальней.

Удивительное это путешествие запало в души всех трёх сестёр, и даже Прасковье осталось только удивляться и любоваться раскинувшимися водными просторами.

Лишь на подходе к Шлиссельбургу — высоченной крепости на острове, Орешке — прохудилась погода. Набежали тучи, нахмурились волны, закачались суда с боку на бок. Налетел ветер, вмиг стало пасмурно кругом, и всё, что казалось зелёным и радостным, вдруг посерело и уже не радовало глаз. Вода из серо-голубой сделалась чёрной, белые барашки завились на гребнях волн. Словно рассердилась погода, что дала такую поблажку людям, насупила брови и размахнулась ветром, дождём, хмуростью.

Но несмотря на погоду гости были встречены орудийным залпом. Пушки палили долго, по числу прибывших гостей, и царица Прасковья зажимала уши: не привыкла она к орудийному бою, каждый раз вздрагивала и в ужасе закрывала глаза.

Пётр ласково приобнял невестку: дескать, не бойся, в твою честь пушки палят, — подвёл её к строгому, неулыбчивому адмиралу Апраксину.

   — Жалуй гостей, хозяин, — сказал ему Пётр. — Дорогие гостенёчки, долгонько ехали-плыли.

Адмирал расстарался. Вся-то крепость небольшая, стоит посредине реки, широкой волной вытекающей из Ладоги. По одну сторону — северные хилые края с убогими деревеньками, мшистой, пружинящей под нотами землёй, с чёрными днищами лодок, вытащенных на берег, словно лежащие на покое тюлени, с хлипкими корявыми берёзами, не растущими высоко под суровым северным небом. С другой — та же вода да на взгорье стоят, подходя к самой реке, крепкие осины, сосны и ели. Темнеют кромкой подступающие к самой воде леса, зелёный ковёр травы перемежается неяркими лесными цветочками.

Обошли крепость в полдня, рассмотрели все бастионы, крепостные стены, по которым шестёркой лошадей проехать можно, тяжёлые чугунные решётки с острыми краями, каналы, прорытые в воротах крепости, чтобы можно было заходить сюда прямо с Невы.

У кордегардии[10] выстроились солдаты, бравые молодцы. Пётр по привычке крикнул:

   — Здорово, ребята!

И зычный гул лужёных солдатских глоток ответил на приветствие так громко, что слетели с верхушек деревьев стаи ворон и пронеслись над крепостью, словно рассыпалась в небе горсть чёрных семечек.

За длинным столом в просторном комендантском доме царице пришлось сесть рядом с Катериной Алексеевной, давней фавориткой Петра. При встрече хоть и морщилась в душе Прасковья, а виду не показала, что боярская спесь не позволяет целоваться с портомойкой. Да и царевна Наталья Алексеевна, любимая сестра Петра, любила новую суженую царя, хотя и не венчанную. А девчонки прилипли к Катерине: и где такой фасон платья достать, и как бы и им такой соорудить.

Екатерина Алексеевна и вправду сразу привлекала к себе добрым ясным лицом, чистыми карими глазами и высоко зачёсанными волосами. Декольте обнажало её полные крепкие плечи, туго обтягивало высокую грудь, а изумрудные камешки в ожерелье так изящно оттеняли нежную красоту шеи, что дочери Прасковьи разволновались. Им тоже захотелось быть такими нарядными, носить такие широкие, на обручах, платья из парчи, затканной золотом, такие браслеты и серьги.

Екатерина улыбалась, ласково советовала девицам, где каких мастериц искать, какие узоры делать на белых муслиновых платьях, как обтягивать множеством аршинов материи обручи, чтобы не виделись железные ободья, и как придерживать сбоку платье, чтобы не запнуться о его длинный подол.

Смотрела Прасковья на милую сердцу Петра женщину и понимала, что она привлекательна, не жеманна, манеры её просты и обходительны, что может и глоток вина выпить с толком, и танец протанцевать изящно, а уж новомодные великолепные платья носит так, как не носила и она, царица. «Что значит манеры», — вздыхала Прасковья. Знала, что царевна Наталья Алексеевна многому научила Екатерину, но было в той что-то от самой природы привлекательное, притягивающее и располагающее.

«Вишь ты, — думала Прасковья, — портомойка, а держит себя, словно королева», — и переводила взгляд на своих дочек, неуклюжих ещё, ступить как следует не умеют, ведут себя то слишком заносчиво, то искательно. Болтать не могут не то что по-немецки, по-русски-то едва языком шевелят, только и кивают головами, если царь о чём-то спросит, не умеют завести речи. А ведь Остерман, немец, их воспитанием занимался. Да ещё французишка танцам учил. А всё без толку. Нет, надо вот просто глядеть, как держится Екатерина, да набираться от неё новоманерных жестов, выражений лица и улыбок. Нехитра, кажется, а все к ней с уважением. Умеет блюсти расстояние и в то же время весела и обходительна.

Каждый тост царя сопровождался пушечным выстрелом. Пили много: за Отечество, за Россию, за государя, за всех членов царской фамилии...

Пять дней пробыли в Орешке гости. Пять дней бушевала Ладога, тащила с тяжёлыми чёрными волнами громадные льдины, вертела вырванными с корнем деревьями. С громким плеском разбивались о подножие каменных стен озверевшие волны, но царевны стояли на самом верху, и до них не долетали брызги, только мелкая водяная пыль оседала на пуховых платках, покрывала молодые лица.

Пётр погодой не смущался, таскал по крепости царицу и рассказывал ей, как бились за этот самый Орешек, как не хотели шведы сдавать крепостцу, но разгрыз Пётр этот Орешек, и теперь он твёрдой ногой стоит на Балтийском море.

Анна всё старалась держаться поближе к Екатерине. Не выспрашивала, как Катюшка, о фасонах и нарядах, а просто приглядывалась к этой нерусской женщине. Екатерина тоже обратила внимание на Анну. Глаза у них были почти одинаковые — обе кареглазы, густые чёрные брови оттеняют их, а ресницы опахивают, словно крыльями.

   — А ты знаешь, что значит твоё имя? — неожиданно спросила Екатерина Анну, когда они вышли на паперть небольшого собора.

Анна удивлённо подняла глаза, покачала головой.

   — В святцах написано, будто это «благодать», — нерешительно и робко произнесла она, сильно смущаясь оттого, что эта важная дама, такая притягательная для батюшки-дядюшки Петра, обратила на неё внимание.

   — Правильно, — с лёгкой улыбкой проговорила Екатерина. — Мне много рассказывал об именах пастор Глюк, я у него воспитывалась. Каждое имя будто бы имеет своё значение, и какое имя дадут ребёнку, так и проживёт он свою жизнь.