Один из иностранных послов в те времена так писал о дворе Екатерины: «Нет возможности определить поведение этого двора. День превращается в ночь, он не в состоянии позаботиться ни о чём. Всюду интриги, искательство, распад!»

Артемию много рассказывали шепотком его старые друзья о поведении самой Екатерины. Она словно бы сломалась после смерти Петра. Бесконечные выпивки сменялись ночами самого низкого разврата — любовниками её называли Ягужинского, графа Петра Сапегу, Денвера, барона Левенвольде. Ночами горничные открывали дверь царской опочивальни таким людям, что днём их совестились пускать на порог дворца. Подруги и статс-дамы Екатерины не отставали от неё.

«Нет, — говорил себе Артемий, — подальше от этого двора, лучше не представлять ему жену и дочерей своих».

А на жену свою не мог нарадоваться Артемий: отличная хозяйка, рачительная воспитательница детей, она и не стремилась в высшие сферы, довольствовалась домом, хоть и была двоюродной сестрой самого Петра. Скромная замкнутая жизнь семьи составляла всё её счастье.

Артемий, едва получив назначение, уехал в Москву — готовиться к житью-бытью в Казани. Александра Львовна не удивилась, не воспротивилась, она сразу начала укладываться, и уже через неделю запылил по дорогам обоз из кибиток и возков — губернатор Волынский отправился вместе с семьёй к новому месту своей службы.

После утомительных пышных похорон Петра, обильных поминок и моря слёз Анна с удовольствием вернулась в Митаву. Её встретили радостно — на длинном, как у лошади, лице Бенингны светилась яркозубая улыбка, сияли нежностью бледно-голубые глаза Бирона, а малыши скакали и прыгали возле неё так, словно она была их законной родной матерью. Пётр уже подрастал, и в его больших, навыкате глазах стального цвета уже сверкал неподдельный интерес к жизни, а горбатенькая Ядвига едва двигалась в нарядных кружевных платьицах.

По-семейному уселись все за стол, и Анна с жадностью расспрашивала о здоровье детей, успехах Петра в немецком и русском и старалась впихнуть лишнюю ложку овсянки в полненькие губы Ядвиги.

Она тихонько вздыхала: ах, как жаль, что нельзя признать их своими детьми, ах, как жаль, что уродливая, неуклюжая Бенингна с гордостью называет их своими и смотрит за ними, как за собственными детьми. Что ж, такова, видно, её участь; быть родной матерью и ни словом не заикнуться об этом, быть настоящей женой и верной супругой и даже намёком не обмолвиться...

В Курляндии всё было тихо и спокойно. Пётр Михайлович Бестужев и после смерти Петра продолжал распоряжаться доходами с вотчин Анны, и она давно уже примирилась с этим. В первые годы охлаждения к своему бывшему любовнику она всё старалась очернить его в глазах царя, писала скорбные грамотки, что ограбил её Бестужев, недосчитывается она и мешков с сахаром, и подвод с изюмом. Но один разговор с ним, состоявшийся втайне от Бирона, успокоил её. Хоть и жалел Пётр Михайлович, что нет больше у него кредита у курляндской герцогини, но он понимал, что молодой, всего на три года старше самой Анны Эрнст Бирон, к тому же ещё образованный, хоть и не кончивший курса в университете, свободно владеющий несколькими языками, остроумный, насмешливый и бойкий на язык, вправе владеть сердцем вдовы. Бестужев отошёл от Анны, уже не претендовал на её сердце, но остался верным и старательным хранителем её интересов. Со временем и Анна поняла, что лучшего управляющего её имениями ей не найти, и примирилась с ролью Бестужева как первого друга. Сохранила она и полезные тёплые отношения с его умнейшей дочерью — Аграфеной Петровной Волконской, княгиней и статс-дамой Екатерины, и потому была в курсе всех придворных сплетен у русского трона.

Пётр Михайлович, улыбаясь, сообщил ей, что явился и претендент на руку Анны.

Анна вздрогнула. Она уже и надежду потеряла когда-либо выйти замуж, иметь законных детей, быть под крылом сильного и достойного мужчины, и вдруг такая ошеломляющая новость.

Поздним вечером в опочивальню Анны пришёл Бирон.

   — Ты ведь не выйдешь за него замуж? — робко спросил он между поцелуями.

Она отстранилась от него.

   — Я никогда не забуду, что ты сделал для меня, — медленно заговорила она, — но ты должен понять, ведь я не в своей воле, судьбы всех людей царской крови не могут определяться влечениями сердца...

Анна грустно потупила голову.

   — Да ведь и ты женат, — нашла она вдруг достойный довод, которым старалась успокоить его сердце.

   — Ты знаешь, что это я сделал только для тебя и наших детей. Разве ты можешь хоть на миг представить, что я привязан к Бенингне, разве ты не знаешь всей глубины моей страсти к тебе, моей любви?..

Анна обвила его шею руками и спрятала на его плече проясневшие глаза. Она так любила эту красивую голову, эти большие голубые глаза, и даже длинный острый нос казался ей олицетворением стойкости и силы.

   — Кто бы ни был моим мужем, я никогда не оставлю тебя, я никогда не перестану любить тебя. Ты один царишь в моём сердце, а внешне — что ж, только один могучий Пётр мог позволить себе жениться на шлюхе и сделать её императрицей. Я ничего не имею против неё, всё равно все дела решает светлейший да его клика, но само это звание — русская императрица...

Она не договорила. Даже с ним, Бироном, от которого у неё не было тайн, боялась она вслух высказывать мысли, что роились в её голове. Кто знает, что может быть из-за одного только неосторожного слова. И хорошо, что она продолжала писать слёзные письма к Екатерине, что по-прежнему, как и во времена Петра, называла её не только милостивой государыней, но и любимой матушкой-тётушкой. Возможно, эта её склонность прятать свои мысли и спасала её до сих пор. Она ещё помнила, как оговорил царевич Алексей её мать, царицу Прасковью: дескать, ласкова ко мне и лежит к сердцу. Слава богу, что Пётр не поверил этому — уж слишком хорошо знал он покорность своей невестки, её стремление подольститься к царю. А если бы... Анна знала, что и с опальным архиереем, поддерживавшим Алексея, до самой смерти переписывалась её мать, и в этом не усмотрел Пётр ничего крамольного.

Анна отодвинула все свои мысли и слова и отдалась поцелуям, тихим утехам любви...

Жених на этот раз сыскался сам.

Уже несколько лет рыскал по всей Европе отчаянный гуляка, лихой дуэлянт и любитель прекрасного пола, записной танцор и обладатель неисчерпаемого запаса самых тонких комплиментов Мориц Саксонский. Искал выгодную службу или, на худой конец, выгодную женитьбу.

Бастард[35], побочный сын польского короля Августа II, этот саксонский принц уже был однажды женат. Из одного расчёта соблазнился он состоятельной наследницей фон Лебен, но не получил в браке ни богатства от скупой жены, ни удовлетворения в любви. Развёлся, наделав долгов и дуэлей, и теперь ездил по всему свету, ища фортуны.

Август II всячески способствовал беспутному своему сыну, но Мориц непременно желал хоть плохонькую, но корону — потешить своё честолюбие, а также чтобы невеста по крайней мере не была горбата.

Немало в том помогал ему саксонский посол при русском дворе Лефорт. Он предлагал Морицу то одну, то другую невесту. Годилась в жёны молоденькая ещё Елизавета, дочь Петра и Екатерины, но шансов на корону у неё не было никаких. Значительно дурнее по внешности казалась Лефорту Анна, герцогиня Курляндская. Зато у неё была корона, а уж если курляндский сейм выберет Морица своим герцогом, то в соединении с богатством и титулом Анны это может стать неплохим союзом.

Мориц отверг Елизавету — во всей Европе знали, что она рождена до брака, и хоть освятил Пётр её рождение венчанием с Екатериной, но все потешались над родословной новой императрицы.

Лефорт писал своему подопечному, как нужно действовать: на Елизавету надо истратить много денег — русские любят богатые подарки, а на Анну можно воздействовать лишь умением. Мориц принял совет и остановился на втором предложении Лефорта.