— Ты меня, как сенатора, вон не вышлешь, и указ о выходе сродникам к тому не следует!

Шафиров распалился и уже не отдавал себе отчёта в словах.

   — Ты мой главный неприятель, и ты вор! — кричал он Скорнякову-Писареву.

В перебранку включились и Меншиков, и канцлер Головкин, подзадоривая Шафирова и держа руку Писарева.

Когда Шафиров вдоволь накричался, обзывая всех ворами и главными его неприятелями, все члены Сената поднялись и демонстративно покинули зал заседаний.

   — Я тоже ухожу, меня Шафиров назвал вором, — встал и Писарев, статс-секретарь Сената.

Меншиков высказал мнение, что Шафиров должен быть отстранён от Сената, но другие решили подождать возвращения Петра.

Склока возобновилась на следующем заседании Сената.

   — Надобно слушать дела, — открыл заседание обер-прокурор.

   — Боже милостивый, мне тебя слушать! — снова начал Шафиров.

Что-то пробормотал Меншиков и в ответ получил ясный намёк на свои злоупотребления.

   — Я в подряде не бывал! — кричал Шафиров. — И шпага с меня снята не была!

Это было уже прямым оскорблением Меншикову: Пётр не раз снимал шпагу с Меншикова за воровство и казнокрадство.

Пётр приказал судить Шафирова. Приговор был жестокий — казнить вице-канцлера.

На простых санях привезли Шафирова к месту казни. Зачитали приговор суда, поставили Шафирова на колени. Он сам положил голову на плаху. Но его вытянули вдоль неё, уложив на толстый живот. Сверкнул над головой сенатора и вице-канцлера топор, но вонзился в плаху. Тут же был прочитан царский указ о замене казни ссылкой в Сибирь, позже царь заменил её ссылкой в Новгород.

Наказаны были и другие сенаторы, поддерживавшие Шафирова, — князья Голицын и Долгорукий.

Однако не обошёлся без наказания и Скорняков-Писарев: его было разжаловали в рядовые и лишили деревень, но потом Пётр поставил его наблюдать за строительством Ладожского канала. И тут не заслужил бывший обер-прокурор одобрения Петра. Только в связи с коронацией Екатерины получил он прощение, полковничий чин и половину конфискованного имущества.

Не пожалел Шафирова Пётр, а ведь ему был обязан Адрианопольским миром, блестящей книгой «Рассуждение о причинах Свейской войны»…

Не жаловал своих сподвижников Пётр. И только Меншикова щадил, хоть и знал за ним взяточничество, воровство государственной казны. Даже к концу жизни не решился он учинить над светлейшим суд...

И Анна много раздумывала об этом. Ведь и теперь у Меншикова слишком много власти, кто знает, что может быть со светлейшим. Она сама всегда старалась быть в дружбе с ним, а у его некрасивой и умной жены Дарьи Михайловны числилась в подругах, выпытывая разные секреты, догадываясь о многом через недомолвки, намёки.

Как-то поведёт себя светлейший теперь, в грозный час отхода государя в мир иной? От него зависит, кого изберёт царь в преемники, от его распорядительности и умения всё предусмотреть может повернуться история. Недаром был он петербургским губернатором, все войска столицы были в его распоряжении...

Иногда в голову Анне приходила нелепая и смущавшая её мысль: а что, если её воздвигнут на российский трон? Но она отбрасывала эту мысль, считая сумасшедшим самое смутное своё желание: девка, вдовица, хоть и дочь царя. Пётр не жаловал женщин, и вряд ли кто из его сподвижников решится возвести женщину на престол, всегда бывший мужским.

Тогда отпрыск Алексея?

Но править за него всё равно будет светлейший со своими приближёнными, а Анне опять надо ласкаться к нему и к Дарье Михайловне. Хоть бы дал ей Господь мужа, чтобы укрыться за его спиной от всех житейских бурь! Но она вспоминала большие голубые глаза Эрнста, его сильные руки, своих детей от него... Нет, ради Бирона готова была Анна пойти на все унижения перед светлейшим и матушкой-государыней, ради него согласна была прожить и остаток лет в Курляндии...

Через два дня она уже проезжала по улицам Петербурга. Стояла зимняя стужа, январский ветер завывал на широких «першпективах», наметая сугробы. На перекрёстках тлели костры, грелись сторожевые, а бледные отсветы нововведённых фонарей едва виднелись в вечерней, рано спускавшейся темноте и снежной заверти.

Анна погнала карету прямо к царскому дворцу. Как была в шубе и тёплом платке поверх собольей шапки, взбежала по высокому крыльцу, едва скинула шубу на руки подбежавшим лакеям и коротко спросила:

   — Что батюшка-дядюшка?

Никто ей не ответил, но по лицам лакеев она поняла, что часы его сочтены.

Вбежала в приёмную залу рядом с опочивальней-кабинетом Петра. Тут собрались все, кто был близок к трону. Анна разглядела Долгоруких, Головкина, увидела царевну Анну. Та пошла ей навстречу с распростёртыми объятиями. Они обнялись и залились слезами.

   — Отходит батюшка, — шепнула Анна Петровна.

   — Господи, спаси, сохрани, — исступлённо промолвила Анна, — не попусти, спаси...

Царевна зарыдала в голос, но тут к ней подошёл жених, голштинский герцог, и увёл её во внутренние покои.

Екатерины Алексеевны нигде не было видно, и Анна поняла, что она безотлучно находится у постели больного.

Пробежала через приёмную Анна Петровна — звал отец.

Скрылся в опочивальне кабинет-секретарь Макаров.

Анна поняла: наверное, завещание хочет составить батюшка-дядюшка. Почему он не сделал этого заранее, чтобы не было волнений? Считал, что ещё молод, что ещё не время умирать — разве может крепкий и сильный мужчина умереть в пятьдесят три года?

Придворные стояли кучками, шептались, шушукались. Анна держалась особняком, подмечала зорким глазом, кто в слезах, кто прячет голову, чтобы скрыть сухие глаза, видела высокую фигуру светлейшего, несколько раз прошагавшего, не глядя ни на кого, по приёмной зале, выходившего куда-то. «Предусматривает», — неприязненно думала Анна, а сама старалась попасться ему на глаза, поздороваться.

Выскочил из кабинета-опочивальни Алексей Васильевич Макаров уже в половине третьего пополуночи. Всё это время Анна то ходила по приёмной зале, то присаживалась к тёплому боку кафельной печи, то располагалась в большом бархатном кресле и немного прикрывала глаза.

Никто не уходил, барабанная дробь раздавалась во дворе, приходили и выходили гвардейцы, и сам Меншиков то уходил, то приходил — был занят трудным делом.

Увидев Макарова, все подбежали к нему, тащили за угол лист большой серой бумаги, тщились прочитать, что написано. Но на листе не было ничего, кроме двух криво начертанных слов: «Оставляю всё...» А кому, кого в преемники, сказано не было.

Раздался дикий бабий вой — завыла Екатерина. Вой поднялся и в приёмной зале.

И тогда к собравшимся вышел светлейший. Голос его набряк от слёз, не слушался язык.

   — Преставился наш отец, пресветлый император, — едва выговорил он. — Да здравствует наша матушка-императрица Екатерина Первая...

У Анны широко раскрылись глаза. Но рот её был плотно сомкнут. Неужто никто не возразит, неужто так и посадят на трон лифляндскую крестьянку?

Никто не возразил — в дверях стояли гвардейцы, преданные светлейшему, грозно торчали штыки, сверкали затворы на направленных ружьях.

И волей-неволей все сенаторы и сановники закричали вразнобой:

   — Виват государыня Екатерина!

Светлейший не терял времени даром — тут же принесли листы с присягой, все как один подписались под ними сенаторы, а затем и сошки помельче.

Принесла присягу тётушке-матушке и Анна...

Ранним летом двадцать пятого года Артемий Волынский приехал в столицу. Он прибыл из Москвы, где остались его жена, Александра Львовна, Анета, и две дочки — старшая, Аннушка, да только что родившаяся Марьюшка.

Артемий давно не был в Петербурге и взял целый штат прислуги, поставив старшим над ней своего верного Кубанца, малого лет сорока, черноволосого и дюжего.

Почему-то испытывал он по отношению к Кубанцу благоволение. Глядя на него, Артемий всегда вспоминал, как спас его. С отрядом в тридцать человек проезжал он по своим астраханским владениям, как вдруг заметил клубы пыли от уносящейся от него целой орды калмыков. Он сразу же поскакал вслед за ними, зная, что калмыки неизменно, едва появляясь у русских селений, несут с собою беду: то угонят табун лошадей, то украдут девок, то изрежут кинжалами всех, кто селился на малых хуторах, далеко от остального жилья.