Глупая и неуклюжая на услуги, Бенингна тем не менее стала совершенно необходимой Анне. И на всех приёмах, балах и празднествах представляла Анна свою статс-даму иностранным гостям и знатным российским людям, всё время посещавшим её замок. И первое лицо, которое видела Анна при пробуждении, было лицо Бенингны, и последнее лицо, которое видела царевна при отходе ко сну, было тоже лицо — её статс-дамы.

Часто дарила Анна Бенингну своим вниманием: то грошовое колечко с маленьким бриллиантом, то скромная золотая цепочка, то штука материи на платье. Хоть и скромны были доходы, но умела Анна отблагодарить за такое полезное ей поддакивание и умение слушать с преданностью и готовностью сочувствовать.

Впрочем, Анна знала, что и чины повыше любят подарки, и всегда обращалась к царице Екатерине с подарками — то со скромным янтарным ожерельем, благо янтаря в Риге и Митаве было много, то с причудливой брошкой с застывшей в древней смоле мушкой, то ещё с какой-нибудь безделушкой из того же янтаря.

Не оставался без подарков и сам обер-гофмейстер её двора Пётр Михайлович Бестужев. Но тут уже подарки были другого рода: Анна хлопотала о его взрослых детях, о его двух сыновьях и дочери, вышедшей замуж за князя Волконского.

Царица Прасковья не успокаивалась: ей нужно было, чтобы Пётр Михайлович Бестужев был отставлен от двора Анны. И она надоедала просьбами и челобитными царю и Екатерине Алексеевне. Екатерина сама писать не умела, но кабинет-секретарь ловко составлял от её имени ответы старой царице:

«Надеюсь я, что, при помощи Божией, царевна Анна Ивановна скоро жениха сыщет, и тогда уже меньше вашему величеству будет печали. Что же о Бестужеве, дабы ему не быть, а понеже оный не для одного только дела в Курляндию определён, чтоб ему быть только при дворе вашей дочери, царевны Анны Ивановны, но для других многих его царского величества нужнейших дел, которые гораздо того нужнее, и ежели его из Курляндии отлучить для одного только вашего дела, то другие все дела станут, и то его величеству зело будет противно. И зело я тому удивляюсь, что ваше величество так долго гневство на нём имеете, ибо он зело о том печалится, но оправдание себе приносит, что он, конечно, не с умыслу то учинил, но остерегая честь детей ваших. Что же изволите упоминать, чтобы быть при царевне Анне Ивановне Андрею Артамоновичу Матвееву или Львову, и те обязаны его величеству нужными и великими делами. А что изволите приказывать о пажах, чтоб взять из школьников русских, и я советую лучше изволите приказать взять из курляндцев, ибо которые при царевне Екатерине Ивановне русские, Чемесов и прочие, и те гораздо плохи».

Деликатно защитила Екатерина Алексеевна Анну от матери, своим словом оставила Бестужева при дворе герцогини Курляндской. Потому и была благодарна ей Анна: Екатерина понимала её бесправное и унизительное сидение в Митаве...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

овсем недолго пробыл Артемий в Петербурге. В Константинополе томился в плену в Семибашенном замке Шафиров, вместе с ним испытывал все тяготы Туретчины и сын Шереметева Михаил Борисович, хоть и был пожалован генерал-майором и осыпан золотом. Увидев Волынского при дворе в Петербурге, Пётр снова обласкал его, но назначил в Константинополь.

   — Поезжай, у тебя рука лёгкая, — сказал ему царь. — Всё торгуются турки, всё выбивают побольше. Ратификовать надо мирный трактат, договориться наконец с бусурманами. А для связи ты и будешь...

С ужасом подумал тогда Артемий, что не видать ему больше родины, что придётся проститься с русскими полями и лесами, ибо знал, как сурова и тягостна жизнь в Туретчине в заложниках.

Но делать нечего, сразу собрался, захватил верного Федота, отдал кое-какие распоряжения по доставшейся ему в наследство отцовской недвижимости и поскакал опять через степи и безводные пустыни Украины в Турцию.

   — Лёгкая рука, — по пути усмехался он.

А что может он сделать, когда сам всесильный Шафиров и тот томится в плену, и тот не может добиться ратификации того мирного трактата, который заключён был при Пруте? Тогда царь обласкал его, простого офицера связи, состоящего при Шереметеве и как сведущего и в грамоте сильного. А что теперь предстоит ему?

Великого визиря казнили, водили на цепи по Стамбулу, потом задушили. И прав или не прав был великий визирь, понимавший, что не сможет он разбить русские войска, тем более если янычары отказались идти в бой с одними ятаганами[18] против русских пушек и два штурма были отбиты русскими так кроваво, что полегло на том поле больше восьми тысяч турок.

Но у султана были свои советчики, свои нашёптыватели. И крымский хан восстанавливал султана против Петра, и король Карл убеждал, что русских следовало побить и вверить ему всё турецкое войско. И только тут стало ясно султану, что Карл хочет завладеть турецкой армией, и куда он её заведёт, ещё неизвестно.

Артемия встретил отряд янычар, обезоружил, и под этим почётным конвоем прибыл он в турецкую столицу. Но почти ничего не увидел он в столице османов, поскольку везли его в закрытой рогожами походной коляске, а сразу по прибытии подселили к Шафирову и Михаилу Шереметеву.

Шафиров, толстый, едва двигавшийся из-за своей полноты, с горечью обнял офицера связи и грустно пошутил:

   — В нашем полку прибыло...

Через доносчиков и турецких посланных писал Шафиров царю, чтобы не торопился срывать Азов, даже если придётся им всем троим погибать в турецком плену. Тянуть время, изгнать Карлуса из пределов турецких, ибо он, как гнойник великий, подстрекает султана к новой войне.

И Пётр в своих грамотах султану всё жаловался на Карлуса, требовал выдворить его, и грамоты царя день ото дня становились всё более требовательными и угрожающими.

Почти два года просидел Артемий вместе с Шафировым и Шереметевым в турецком плену, познал все тяготы заложного житья-бытья. Но кончились и они, тяготы эти. В Адрианополе был подписан и ратифицирован наконец мирный договор, Карл выдворен из Бендер. И снова поспешно поскакал Артемий к царю в Петербург, везя ценную грамоту.

Обставив себя всевозможными удобствами, следовали за Артемием Шафиров с Шереметевым.

Запылённый, пропахший потом, измученный бессонницей, с воспалёнными красными глазами и руками, из-под ногтей которых так и выглядывал чернозём, прибыл Артемий в столицу. И попал на бал, который давал царь в честь свадебного контракта царевны Екатерины Ивановны.

Артемий не успел даже переодеться и умыться, как его уже провели в громадную двухсветную залу, залитую огнями тысяч свечей и гремевшую музыкой, заполненную облитыми золотом сановниками и приближёнными.

Едва показался Артемий из-за тяжёлых портьер, закрывавших вход в залу, как Пётр вскочил из-за пышно накрытого стола и скорыми шагами подошёл к Артемию. Тот преклонил колено, вынул из-за пазухи драгоценный акт и протянул его царю.

Пётр сломал сургучные печати на длинном свитке, тут же, стоя перед Артемием, прочитал статьи договора, затем частное письмо Шафирова и только тут поднял Артемия, расцеловал его потное усталое лицо, прижал статного красавца к своей длинной фигуре.

   — Голубчик ты мой, такую весть привёз...

Потом оторвался от пропылённого гонца и крикнул на всю залу:

Музыку в честь дорогого гостя, первый танец с царицей!..

Сияющая, вся в бриллиантах и парадной тяжёлой широкой робе, подплыла к Артемию Екатерина, протянула белую полную оголённую руку и повела за собою в круг.

Странная это была пара — прекрасная царица и запылённый, пропахший потом и пылью Артемий, резко выделявшийся своим армейским мундиром и стоптанными сапогами среди раззолоченного многолюдья царского двора.

С изумлением глядели на эту пару сановники и важные вельможи. Но Артемий не ударил в грязь лицом, он плавно кружил Екатерину, выделывал па танца с такой тщательностью и грацией, что все взоры постепенно смягчались. Он был строен, красив, его каштановые волосы свободными завитками раскинулись по могучим плечам, и не одна женщина, бывшая в этом зале, позавидовала Екатерине. Хоть и просто, по-солдатски одетый, Артемий не посрамил чести царской.