Целый месяц провёл Волынский в хлопотах. Чего только не пришлось ему пережить — и обмен любезностями, и подозрительные предложения открыть тайную продажу водки, и несносные обещания. Он не поддался на провокацию, любезно улыбаясь, сказал, что ему известно, что сам шах Султан Хусейн вина не пьёт и всем остальным заказано пить под страхом смертной казни. Но отказ этот привёл только к разным проволочкам.

Наступил новый, 1717 год, а Волынский всё ещё сидел в Тебризе. Он послал в подарок калантару две пары соболей, лапчатый куний мех, отрезы камки и сукна, и калантар клятвенно обещал, что через два дня будут подводы для обоза. Однако подвод и лошадей всё не было, а хан так и не показался Волынскому.

Тогда Волынский предложил калантару нанять подводы и лошадей за счёт посольства. Мера эта оказалась действенной. Через неделю собраны были лошади, верблюды и повозки, и хоть их и не хватало, всё же Волынскому удалось тронуться в путь. Многие вещи пришлось бросить, многое было пограблено в дороге, но все, кто отвечал за сохранность обоза посланника, остались безнаказанными.

Произвол здесь доходил до того, что местные богачи содержали свою клаку — лотов, натравливали их друг на друга, а зачастую и провоцировали бунты. Пока Волынский находился в Тебризе, вспыхнул хлебный бунт.

На городском базаре у некоторых торговцев оказались неверными весы. Мухтасиб — базарный надзиратель — приказал отрезать уши нескольким торговцам за обман. Но при следующей проверке весов для продажи зерна людей мухтасиба встретили выстрелами, побили и едва не застрелили самого мухтасиба. Ему удалось бежать. Усмирять восставших хан послал своего командующего — даруга — с солдатами. Но даруг испугался озлобленных людей, слез с лошади, толпа напала на него, сдёрнула верхний и нижний халаты и отпустила в одной рубахе.

Местная власть так и не устранила беспорядки. И тогда одна слобода поднялась против другой, восставшие перебили друг друга.

Волынский наблюдал за этими схватками и торопился уехать из Тебриза, когда к нему нагрянул иезуитский монах Ришель. Он говорил, что остался без документов — опасаясь турецкого обыска, выбросил их в море. Ришель называл себя папским легатом и пожелал Волынскому, чтобы русский царь благополучно завоевал Персию, потому что силы у персов вовсе нет, а у шаха давно уже во всех провинциях происходят восстания, и страна крайне ослаблена.

Артемий снова не поддался на провокацию: он объяснил Ришелю, что приехал с мирной миссией и ни о каких военных приготовлениях не знает.

Однако Артемий понял суть слов монахов-иезуитов: они много лет изучали внутреннее положение Персии и хорошо знали состояние народа и шахского двора. Для себя он запомнил это, но ничем не показал иезуитам, что согласен с ними. Каждое слово, каждая мелочь взвешивалась им в этой чужой стране, и скоро Артемий научился говорить не то, что думает, а думать не о том, о чём говорит, — он стал настоящим дипломатом.

Трудным был путь русского посольства от Тебриза до Испагани. Миане, Зенджан, Нехавенд, Савэ, Кум, Кашан — везде остановки, везде споры и ссоры из-за подвод и лошадей, везде конфликты, кончавшиеся одним и тем же: всякий раз Волынский сам нанимал подводы и лошадей, платил свои деньги. Сорок три дня шёл караван русского посланника, делая по тридцать вёрст с небольшим за дневной переход. Это была хорошая скорость, если учитывать, как величаво и медленно двигается корабль пустыни — верблюд, а к его шагу приноравливалась и вся процессия. Из самого центра страны умудрялся Волынский отправлять донесения канцлеру Головкину и жаловался на великие трудности пути. «Такое несчастие терпели, — писал он, — какие и ныне насущные шклявы (рабы) терпят, понеже уже меня редкая беда миновала. Люди наши многие пеши идут затем, что многие лошади померли по дороге, а 30 лошадей и несколько верблюдов стало по дороге».

Но не только качество поставленных подвод и лошадей мешало движению каравана. На дорогах Персии вовсю действовали шайки разбойников. Лишь за сутки до прохождения каравана недалеко от города Савэ был ограблен торговый поезд купцов. И ночью, хотя были предприняты все меры безопасности, стреляли по каравану. Волынский уже не доверял людям мехмандара и в особо опасных местах ставил своих людей. Солдаты посланника задержали двух стрелявших, один из них оказался местным жителем, а другой — разбойником. Волынский передал их мехмандару, но тот отпустил нападавших.

Бывали на пути до Испагани и торжественные встречи, выстраивался почётный караул, стояли в строю солдаты. И везде примечал Артемий, каково вооружение у персидской армии. Ружей было немного, и не у всех с фитилями. Вооружение старое, изношенное, солдаты мало обучены и плохо организованы, строя почти не соблюдают.

Эти военные замечания Волынского послужили потом Петру Первому, когда он начал готовить поход в Персию.

Непривычные к местному климату и персидской пище члены посольства стали болеть. От гнилой горячки умерло несколько человек. Особенно сожалел Артемий о своём секретаре Венегиркине, который хорошо владел русской грамотой и изрядно писал, а больше всего потому, что потерял в нём верного переводчика и смышлёного человека. Умер и дворянин капитан Якоб де Биллет, с которым Волынский привык советоваться по всем военным вопросам. Человек генерала Чирикова, Семён Аврамов, хоть и был «подлого» происхождения, скоро стал незаменим в делах Волынского. Он знал речь русскую и персидскую, свободно владел турецким, и во всех переговорах с персами стал «языком» Волынского. Умирали и другие члены посольства, и каждого из них заменить было трудно. «И как вступили в здешнюю проклятую область, — писал Артемий своему давнему покровителю и другу, барону Шафирову, — то властно как в пропасть... И я какой болезни не имел, а здесь такою посетил Бог».

Но болен не болен, а ты — начальник, тебе ответ держать перед царём, и Артемий крепился, невзирая на лихорадку, недуги и боль. Только богатырское здоровье помогло ему выстоять против всех трудностей долгого и утомительного пути до Испагани.

Но вот первые местечки перед столицей, вот едет посланник шаха, чтобы обговорить все детали церемониальной встречи русского посланника, наконец долгожданная Испагань, где Волынский надеялся справить все дела по посольству, предстать перед шахом и оправдать доверие Петра.

Старый замок Кетлеров чистили и прибирали к приезду знатного гостя. Проездом из Петербурга в Копенгаген должен был прибыть сюда царевич Алексей.

Анна волновалась, как никогда. Впервые она должна была увидеться с Алексеем после долгих лет заточения в Митавском замке. Она так и называла свои пустые годы, проведённые здесь, на чужбине, где всё было ей немило, всё трогало душу воспоминаниями и сравнениями с милым Измайловом и даже с негостеприимным хмурым Петербургом. Она приказала вытащить свои старые платья, почти не ношенные, надетые только по разу на ассамблеи в Петербурге, на которых приходилось ей бывать. Но тело раздалось, шнуры не затягивались, а лифы выдавали складки жира, скопившегося под грудью и на животе. Вот и опять нет у ней красивого убора, вот и опять надо что-то придумывать, чтобы в глазах наследника престола не выглядеть бедной и убогой...

Кое-как прибралась Анна — велела перешить последний роброн[26], пришить новые кружева, уже пожелтевшие от времени, заменить воланы. Башмаков под платьем не было видно, поэтому она надела старые растоптанные туфли, слегка их почистив. Зато причёска удалась на славу: густая грива чёрных, как вороново крыло, волос легко укладывалась в затейливые начёсы, а скромные изумруды в диадеме лишь подчёркивали прелесть и блеск волос.

Последний раз взглянув на себя в зеркало, Анна осталась довольна. Высокая, слегка располневшая, но полнота шла ей, оспинки меньше выделялись на смуглом лице, глаза смотрели умно и проницательно, а перстни на пальцах и вовсе играли радужным светом.