— Он вам расскажет обо мне больше, чем я сам.

И безнадежно опустил голову.

Николай Иванович удивлялся:

— Ну и интересный же человек эта Леля! Что ее заставляет столько времени проводить в обществе немецких офицеров? Вот хотя бы со мной. Раньше я открывал ей много «секретов». Тогда я был для нее полезен. А теперь, когда заходит разговор о фронтовых делах, я стараюсь молчать. Говорю: «Извините, это военная тайна». А она даже не проявляет никакого интереса. Будто ей все безразлично. Если это из осторожности, то из нее может получиться неплохой разведчик.

— Она жаловалась, что Пауль Зиберт стал неразговорчивым. Или он ничего не знает, или ему досталось за излишнюю «болтливость».

— Не могу же я ежедневно сочинять новые небылицы. Пора принимать решение.

Я был согласен с Кузнецовым. Но из отряда получили приказ еще раз тщательно проверить Лисовскую и изложить свои соображения относительно возможности использования ее на разведывательной работе.

Снова пришлось мне идти на улицу Легионов, 15. Лидия Ивановна, как всегда, начала рассказывать, что ей удалось услышать от посетителей казино. Я уже хотел было спросить о Зиберте, но Лисовская сама вспомнила о нем:

— А этот верноподданный генерала Кицингера Пауль Зиберт все молчит и молчит. Последний раз принес флакон французских духов. Был не в настроении. Жаловался, что ему отказали в отпуске. А накануне обещал взять с собой в Кенигсберг. Даже говорил: заедем в Берлин! Я не против даже устроиться там на работу. Представьте: советская разведчица в рейхстаге!

— У вас слишком большие аппетиты, Лидия Ивановна. Оставьте эти глупости. Для вас и тут достаточно работы.

— Так-то оно так, но почему бы не попробовать, если подвернется случай.

— Я не люблю тратить время на пустые затеи.

— Почему пустые? Я давно уже составила себе такой план. Если не выйдет с Паулем Зибертом, попробую с другим немецким офицером. Для этого у меня есть кое-какие данные.

— А какие именно?

— Какие? — переспросила она. Потом задумалась, встала, прошлась по комнате, остановилась передо мной, пристально посмотрела мне в глаза и спросила: — Скажите правду, верите вы мне или до сих пор еще сомневаетесь в моей честности?

— Что вы, Лидия Ивановна! Мы вам верим, и никаких сомнений относительно вашей честности у нас не было, — не задумываясь, ответил я.

— А я чувствую, что это не так. Хотя, правда, осторожность в разведывательной работе никогда не повредит. Так вот, послушайте, какой у меня возник план. Пауль Зиберт, хотя он и не из высших чинов немецкого офицерства, но, мне кажется, имеет возможность увезти меня в Германию как свою невесту. Побывать в Берлине в то время, когда идет война, когда все подчинено фронту, — очень важно.

— Но ведь это будет обыкновенная экскурсия! — возразил я. — Экскурсия, которая почти никакой пользы нашей разведке не принесет.

— Я еще не все сказала, — гневно произнесла Лисовская. — В Германию я поеду не ради прогулки. Мне нужно лишь оказаться там и завести некоторые знакомства. А потом… Можете не сомневаться: все пойдет как по маслу. Немцы, какие бы высокие чины они ни носили, любят хорошеньких, веселых дамочек.

— Хоть вы и красивы и веселья у вас хоть отбавляй, но этого недостаточно, чтобы сделать себе карьеру в Берлине.

— А вы еще не все обо мне знаете. Вы думаете: «Захотелось ей романтики. Берлин манит ее!» Но я уже давно утратила все романтические иллюзии, и, если хотите знать, я была в Берлине. Да, да, не удивляйтесь: этим ножкам уже приходилось топать по Унтер-ден-Линден.

— Что же вы раньше об этом не говорили?

— Вы и так смотрите на меня с подозрением. А узнали бы, что я была в Берлине, представляю, как осторожно вели бы себя со мной!

— Напрасно так думаете…

— Не оправдывайтесь. Лучше слушайте. Если я уже решила рассказать вам о своих приключениях, то не мешайте мне. Было в моей жизни одно чрезвычайное событие: я убежала из дому и поступила в балетную школу. Глупая, взбалмошная девчонка! Я очень любила танцевать и мечтала о карьере артистки. Но разве мой отец — бедный почтальон — мог мне карьеру устроить? Вот и убежала в Варшаву. Пришла в балетную школу. Ее хозяин оглядел меня со всех сторон и сказал: «Из тебя, девочка, выйдет настоящая звезда». Так я стала ученицей балетной школы.

— А платить за обучение не надо было? — спросил я.

— Конечно, надо. Но у меня не было чем. Поэтому я заключила договор с хозяином школы о том, что после окончания обучения он имеет право распоряжаться моей судьбой по своему усмотрению. Это означало, что без моего согласия он может отдать меня в любой театр или кафешантан. А владелец этого кафешантана оплатит ему все затраты на мое обучение. Короче, меня имели право продать тому, кому я понравлюсь и кто больше заплатит.

Лидия Ивановна замолчала, собираясь с мыслями, потом продолжала:

— В школе я делала успехи. Преподаватели мной были довольны, предрекали блестящее будущее. Я даже выступала в театре. Не солисткой, конечно, а в кордебалете, но не раз слышала, как за кулисами говорили, что из меня выйдет прима-балерина. Возможно, я бы осталась в варшавском театре, если бы не нашелся на меня более выгодный покупатель. Устроили конкурс на лучшее исполнение танцев. После чего те выстроили в ряд, и какие-то люди начали нас рассматривать. Потом нескольким девушкам, в том числе и мне, велели остаться, а остальным — выйти. «Вам, — обратился к нам хозяин школы, — повезло. Мистер Стендли, — он сделал поклон в сторону сухощавого седого человека, который перед этим внимательно рассматривал нас, — согласился взять вас в Америку. Вы продолжите свое обучение в Голливуде, а потом будете сниматься в кинофильмах. Это большая честь для нашей школы и еще большая честь для вас. Вас ждут слава, карьера, деньги. Соглашайтесь. А впрочем, — он ехидно усмехнулся, — никаких «нет» быть не может, так как мистер Стендли платит мне за ваше обучение. Мы подготовим контракты, а вы завтра их подпишете».

Лидия Ивановна снова задумалась. Глаза ее стали влажными. Наверное, этот случай оставил тяжелый осадок в ее сердце.

— Ну, а дальше?

— Дальше пришлось подписать контракт. Подруги поздравляли меня с началом большой карьеры, завидовали. И нужно сказать, что попасть в Голливуд было действительно лучше, чем стать танцовщицей в каком-нибудь захудалом кабаре. Но после подписания контракта мне стало очень грустно. Я уже не была легкомысленной девчонкой, бросившей своих родителей и убежавшей навстречу романтическим приключениям. Годы, проведенные в Варшаве, то, что мне пришлось там увидеть и услышать, — все это заставляло меня задуматься над своей судьбой. «Что ждет меня в Америке? — думала я. — Слава? Долгой ли она будет? Ведь я не всегда буду молодой. Пройдет несколько лет — и мое место займет другая юная красавица, так же как и меня сейчас берут на чье-то место. А я останусь далеко-далеко, за океаном, в чужой стране, среди чужих людей, никому не нужной, лишней. А мама, моя бедная мама? Как я буду без нее? Как я буду жить на чужбине без родных?» Знаете, возможно, тогда я впервые почувствовала, что значит для меня родная земля и родительский дом. Раньше ко всему этому относилась легкомысленно и, лишь когда меня навсегда захотели разлучить с родиной, поняла, что без нее не смогу жить.

— И что же вы сделали?

— Через несколько дней нас посадили в поезд Варшава — Париж, и в сопровождении мистера Стендли мы отправились в далекий путь. Только для меня он оказался не очень далеким. Ночью наш поезд прибыл в Берлин. Мистер Стендли и девочки спали. Я набросила на себя плащ и сошла на перрон. Людей было мало. На меня никто не обратил внимания. Вышла на привокзальную площадь. Что я буду делать в этом большом, незнакомом городе? Может, вернуться назад, пока поезд не тронулся? Нет, отсюда еще можно добраться домой, а вернусь — и все пропало. И я пошла. Шла улицами ночного Берлина, и на сердце было очень легко, будто сбросила с себя тяжелый-тяжелый груз. Не удивляйтесь: я совсем не чувствовала опасности. В политике я тогда ничего не смыслила, и Берлин был для меня не логовом фашизма, а просто огромным, загадочным городом, в котором жили обыкновенные люди. О, теперь бы мне туда! Я бы знала, что делать. А тогда я думала лишь о том, чтобы как-то пережить ночь и потом добраться домой. Добрела до парка. Ночь была теплой. Я устроилась на скамейке и заснула. Проснулась, когда уже светало. Очень хотелось есть. А в сумочке — лишь несколько злотых. Никому они тут не нужны! Разве только серьги выручат? Я купила их в Варшаве, они мне очень понравились, но что поделаешь, придется с ними проститься. Надо найти ювелира, решила я, и за любую цену отдать ему эти серьги. Немецкий язык я немного знала — у нас преподавательница балетной школы была немка, фрау Гертруда, и она очень любила, когда мы с ней говорили на немецком языке. Во всяком случае, понять друг друга мы могли. Я отыскала ювелирный магазин и предложила хозяину свои серьги. Он поинтересовался, кто я и откуда. Я рассказала ему выдуманную историю о том, что я полька, живу в Силезии, в Берлин приехала, чтобы поступить в артистическую школу. В дороге меня обворовали… И теперь у меня нет пфеннига, чтобы выпить чашку кофе. Говорила я это искренне, к тому же пустила еще слезу, и он меня пожалел: взял мои серьги, хотя и сказал, вряд ли кто у него купит их. Я поблагодарила своего благодетеля, зашла в кафе, хорошо позавтракала и отправилась на вокзал — нужно было как-то возвращаться домой. Ехать в Варшаву было опасно, мистер Стендли, наверное, сообщил уже о моем бегстве, и потому пришлось избрать другой путь: из Берлина поехала в Бреслау, оттуда — в Оппельн и перешла границу вблизи Битома. Представьте себе, как обрадовались дома, когда я неожиданно вернулась! Но оставаться в Ровно было опасно: меня могли разыскать, — и я несколько месяцев пряталась в Костополе.