Но это не мешало Бабаху вымогать и охотно принимать от Зиберта деньги, за что он сулил последнему золотые горы. Сколько времени пришлось потратить, сколько усилий приложить, чтобы изучить эту хитрую лису, войти к нему в доверие и использовать для важного дела!

А тут Кох остался живой!

Было еще одно обстоятельство, помешавшее осуществлению нашего замысла. Обстоятельство сугубо разведывательного характера, которому мы в то время не сумели дать надлежащей оценки.

— Понимаете, — рассказывал Кузнецов, — когда я зашел в кабинет, все мои мысли работали в одном направлении: прикончить гада. Но сразу сделать это было невозможно, необходимо было завязать с Кохом разговор. А ведь встретил он меня недружелюбно. Даже глаз не поднял, пыхтел, как кузнечный мех, а лицо налилось кровью.

«Я удивлен, — процедил он, — что вы, офицер немецкой армии, обиваете пороги гаулейтера и хлопочете о какой-то девушке сомнительного происхождения. Вам что — делать нечего?»

«Не смею возражать вам, ваше превосходительство, но девушка, за которую я ручаюсь, немецкого происхождения. Я знал ее отца и видел документ, удостоверяющий, что Довгер родился в Баварии и остался тут со времени первой мировой войны. Я, как немецкий офицер, не могу согласиться с тем, чтобы человек арийского происхождения был отдан в руки несправедливости. Я люблю Валентину Довгер, но не чувство привело меня сюда — долг преданности фюреру и любовь к Германии, к нашей великой нации».

«О, я слышу достойный ответ! — произнес Кох, поднял глаза и уставился на меня. — Но поймите, фюрер и мы в целом не очень рады этим фольксдойче. В их жилах течет не чистая арийская кровь. А то, что мы отдаем им некоторые привилегии, так это наша политика — надо же на кого-то опираться! Никакие там фольксдойче, украинцы, русские и поляки нам не нужны как автономные нации, хотя об этом мы и много говорим. Нам нужно жизненное пространство и дешевые рабочие руки. Вот почему и ваша фрейлейн получила повестку на работу в Германию».

«Я понимаю вас, господин гаулейтер, но фрейлейн Довгер имеет больше заслуг перед фатерляндом, чем те, которые уже пользуются правами фольксдойче. Этого нельзя не принять во внимание».

«Оставим ее, господин обер-лейтенант, скажите лучше, кто вы, из какой части».

Я уж было, — продолжал Кузнецов, — хотел полезть в карман, чтобы достать и показать Коху свою офицерскую книжку, но гаулейтер махнул рукой и произнес:

«Не надо документов. Скажите так».

«Я — обер-лейтенант Пауль Зиберт. Родился в Восточной Пруссии. Мой отец — Отто Зиберт — управлял имением под Кенигсбергом. Сейчас воюю на Восточном фронте. После ранения получил временный отпуск с передовой и занимаюсь эвакуацией раненых офицеров с фронта, а на Восток сопровождаю военные грузы». Эту хорошо выученную фразу я отрубил как по писаному. Но понимаете, когда Кох услышал ее, его лицо прояснилось.

«Так, оказывается, вы мой земляк, господин Зиберт!» — не без удовольствия воскликнул он.

И тут на помощь пришел фон Бабах.

«Господин гаулейтер, — сказал он, — мы охотились в имении, в котором управлял отец Зиберта. Я прекрасно знал старика. Он был очень порядочным человеком».

«Зиберт… Зиберт… А, припоминаю, припоминаю, — протянул Кох. — Это очень похвально, что мой земляк такой патриот и так выслужился перед фатерляндом и фюрером. Скажите, пожалуйста, за что вы получили свои железные кресты?»

«Первый — за Париж, второй — под Харьковом».

«А где вас ранило?»

«При попытке форсировать Волгу».

«Любопытно знать, господин обер-лейтенант, какое впечатление произвела на солдат и офицеров ваша неудача с форсированием Волги?»

«Вполне нормальное, герр гаулейтер. И солдаты и офицеры верят в нашу победу и в гений фюрера».

«Это меня радует. Иначе и быть не может. Кое-кто начал высказывать недовольство после волжской катастрофы, появились разговоры о втором фронте, о том, чтобы мы пошли на перемирие. Но гений фюрера, его дальновидность и настойчивость не дали возможности совершить эту глупость. Не будет второго фронта в этом году, не будет его и в следующем, никогда не будет! Американцы не такие дураки, чтобы открыть второй фронт. Об этом фюрер хорошо информирован, можете так и сказать офицерам на Восточном фронте. А что касается неудач… — Тут Кох поднялся, подошел к карте, висевшей на стене, лицо его снова налилось кровью, и он начал орать: — Фюрер готовит большевикам хороший сюрприз. Не такой, как под Москвой, и не такой, как на Волге. О нет! Это уже не то! Это будет последний удар, от которого полетят к черту и второй фронт, и большевизм! Русские еще узнают, что такое немецкая армия, немецкая техника!»

Вы понимаете, что это значит? — Глаза Николая Ивановича заблестели. — Это же не лепет пьяного офицерика из какой-то воинской части. Это же военная тайна о новом наступлении немецких войск. «Фюрер готовит сюрприз!» Где? Когда? Необходимо любой ценой выведать у Коха. Он же, к счастью, оказался довольно болтливым: сам начал излагать планы немецкого командования.

«Через полтора месяца большевики узнают вкус наших «тигров» и «пантер». Они еще не знают как следует немецкой техники. Ничего — тут они ее испытают. Фюрер долго советовался с нами, где нанести главный удар, и наконец решил. О, мы снова убедились в гениальности фюрера: Курск, Орел — тут, в самом центре России, мы пойдем на прорыв, и ничто уже не остановит наших войск. Ничто! Вы понимаете, обер-лейтенант?» — выкрикнул Кох и еще раз ткнул пальцем в кружок на карте, где было написано: Курск.

Вот что дала, товарищи, — продолжал Николай Иванович, — моя сегодняшняя аудиенция у Коха. Если бы кто-то меня даже и заставил после услышанного стрелять в гаулейтера, если бы и представилась такая возможность, я бы этого не сделал. Выданная им тайна стоит десяти голов таких сатрапов, как Кох. Ведь скоро предвидится грандиозное наступление гитлеровских войск в районе Курска и Орла. Фашисты пустят в ход новую технику. «Тигры», «пантеры» — мы еще не знаем, что это такое, но ведь можно приблизительно догадаться, что это или танки, или самоходные орудия. Надо идти в отряд и передать разговор с Кохом в Москву. Время не ждет.

Но Валя восприняла это сообщение по-своему:

— И все же вы меня не убедите, что слова этого головореза ценнее его головы. А если он наврал, если он хотел немного потешиться, подбодрить немецкого офицера-фронтовика? Боюсь, что его откровенность была пустой болтовней.

— Нет, Валя! Этого не может быть. Видела бы ты, как он говорил, с какой яростью и злостью тыкал он пальцем в карту. Орел и Курск на ней обведены красными кольцами. Нет, Кох не врал. Просто то, о чем он все время думал, на что возлагал самые большие надежды, вырвалось исподволь, и он уже не мог сдержаться.

Всю ночь составляли мы подробнейший отчет обо всем, что произошло тридцать первого мая тысяча девятьсот сорок третьего года в резиденции Эриха Коха. Потом мы отправили пакет в отряд, а оттуда его содержание было передано в Москву.

Откровенно говоря, мы с Мишей Шевчуком и Валей Довгер не совсем сознавали, сколь важными были сведения, услышанные Николаем Ивановичем от Коха. И лишь тогда, когда из сообщений Советского Информбюро узнали о разгроме большой группировки гитлеровских войск под Орлом и Курском, мы поняли, сколь дальновидным был Николай Иванович.

Коля Янушевский, или, как мы его называли, Коля Маленький, выполнял роль связного между ровенскими разведчиками и партизанским «маяком». От Ровно до Оржевских хуторов километров двадцать. Почти ежедневно отмеривали это расстояние быстрые ноги нашего маленького помощника. Редко когда ему удавалось сесть на попутную машину, а больше приходилось идти пешком. Иногда его останавливали немцы или полицаи, вытряхивали сумку, с которой мальчик не расставался (надо же на дорогу взять с собой кусок хлеба и бутылку молока), допытывались, кто он, откуда и куда идет, и, убедившись в его «лояльности», отпускали. Коля Маленький никогда не терялся при опасных встречах, всегда очень ловко выкручивался и своевременно выполнял задания.