— А что, и в самом деле ваш отряд действует исключительно на территории Ровенщины? — спросил Бегма.

— Да, с сентября сорок второго, — ответил Медведев.

— Если не считать, что почти все это лето простояли в Цуманских лесах, — добавил Стехов.

— Стояли в Цуманских лесах, а ходили в Ровно, — заметил Лукин.

— И не только в Ровно, — сказал Медведев. — Ходили в Луцк, Ковель. А вот теперь отправимся на Львовщину. Разведчики — народ кочевой, территориальное деление нас не касается.

— Действительно, — согласился Бегма, — для партизанской борьбы определить какие-то административные границы невозможно. Вот я — секретарь Ровенского обкома, возглавляю партизанское соединение, и где только не приходилось бить фрицев: и на Житомирщине, и на Полесье, и в белорусских лесах. И только вот летом начал подтягивать наши отряды на ровенские земли. Будем помогать Советской Армии скорее освобождать область, а там за мирные дела нужно браться…

Василий Андреевич рассказал о нескольких операциях, проведенных отрядами его соединения. Медведев и долгу не остался: в его рассказе воскрешались яркие эпизоды боевых действий нашего отряда. Чувствовалось, что встретились товарищи по борьбе, с полуслова понимающие друг друга. И нам очень приятно было слушать их искренний разговор.

Одно только удивляло: почему Дмитрий Николаевич, так подробно описывая операции партизан, не вспоминает о городских разведчиках — о Кузнецове, о всех нас, присутствовавших на этом товарищеском обеде. Позже мы поняли, в чем дело: Медведеву хотелось узнать, что известно другим партизанским отрядам о наших ровенских действиях и как относится к ним подпольный обком. Поэтому он ждал, не коснется ли этого сам секретарь обкома. А Василий Андреевич словно бы разгадал мысли нашего командира.

— К нам долетели слухи, — сказал он, — что в Ровно действует отчаянная группа смельчаков, а среди них один в форме немецкого офицера. Он в совершенстве владеет немецким языком и наводит ужас на оккупантов.

— Откуда это вам известно, Василий Андреевич? — спросил Медведев.

— Да об этом уже несколько месяцев говорят. Даже пленные, которых мы захватываем, рассказывают. А разве вам ничего не известно? Кто-кто, а вы уж должны знать. Я даже думал, что это ваше дело. У вас же свои, специальные задания.

Дмитрий Николаевич переглянулся с Лукиным, потом посмотрел в машу сторону:

— Вы уж извините, Василий Андреевич, что мы кое-что от вас скрыли. Не осудите за то, что сразу не открыли все свои карты. Хотели сделать вам маленький сюрприз. Знакомьтесь: вот он, этот смельчак, который в форме немецкого офицера наводит в Ровно ужас на фашистов. Они его знают как гауптмана Пауля Зиберта, а для нас он Николай Иванович Кузнецов. А это, — Медведев показал на нас, — его помощники.

Василий Андреевич подошел к Кузнецову и обнял его.

— Бесконечно рад познакомиться, — сказал он. — Счастлив, что встретил вас. Поздравляю! — И к Медведеву: — Вот это сюрприз! Спасибо, Дмитрий Николаевич!

Затем он познакомился с каждым из нас и каждому тоже сказал: «Поздравляю!» А когда церемония знакомства закончилась, Медведев обратился к Кузнецову:

— Теперь, Николай Иванович, предоставляем слово вам.

— Так ведь вы знаете, Дмитрий Николаевич, какой из меня рассказчик, — смутился Кузнецов.

— Очень хорошо знаем: прекрасный! — Медведев был в приподнятом настроении. — Не скромничайте. Вот мы вас еще и петь заставим…

— С чего бы начать?

— Начинайте с Коха, как он узнал в вас своего земляка и выболтал тайну военной операции под Курском…

— С Коха так с Коха…

И вот мы уже переносимся в Ровно, в рейхскомиссариат, в тот день, когда обер-лейтенант Пауль Зиберт и его невеста Валентина Довгер явились на аудиенцию к наместнику фюрера на оккупированной фашистами украинской земле. Затем — убийство Гееля… Покушение на Даргеля… Похищение Ильгена… Истребление Функа…

Рассказывает Николай Иванович не спеша, скупыми фразами. Василий Андреевич восторженно смотрит на рассказчика. Время от времени, когда в повествовании случается пауза, он произносит: «Прекрасно!», «Блестяще!», «Пожалуйста, подробнее!» И тогда на помощь Кузнецову приходит Лукин. Каждый эпизод в его устах превращается в отдельную законченную остросюжетную новеллу. Ему все до мелочей известно, с исключительной точностью передает он наше настроение, наши переживания, как будто сам был тогда вместе с нами.

А может, и в самом деле был? На то и поручено ему руководство разведкой, чтобы он мог в любую минуту поставить себя на место каждого из нас, почувствовать то, что каждый чувствует, сделать то, что делает каждый.

Василий Андреевич долго расспрашивал Кузнецова о действиях ровенских подпольщиков. Узнав, что командование нашего отрада поддерживает тесные связи со здолбуновскими товарищами, он попросил меня рассказать о состоянии дел на железнодорожном узле и цементном: заводе.

— Надо сделать все необходимое, — сказал он, — чтобы спасти завод и депо. Гитлеровцы, безусловно, перед отступлением попытаются их уничтожить. Подпольщики должны помешать фашистам. Передайте это здолбуновским товарищам.

— Понял, Василий Андреевич. Передам.

И я ощутил тепло его ладони.

Наше знакомство длилось лишь несколько часов, и хотя я был рядовым большой армии народных мстителей, а у него на плечах были генеральские погоны, я не ощутил этой разницы в рангах.

«Да, — подумал я, — правы были и Николай Приходько, и Красноголовец, когда говорили, что этот человек способен вызвать к себе самые искренние симпатии». И я понимал тех ровенчан, которые, вспоминая о своем секретаре обкома, называли его просто, по-товарищески: Василий Андреевич.

Представьте себе: зимний хвойный лес, огромные величавые сосны и пихты в сказочном белом наряде и костры, костры, костры… А надо всем этим льется песня — широкая, протяжная, как бы рожденная самим человеческим сердцем.

В один из таких чудесных зимних вечеров начала 1944 года мы долго бродили с Николаем Ивановичем Кузнецовым по лесу, любовались его красотой и, прислушиваясь к пению партизан, мечтали о будущем.

— Представляю, Коля, — говорил Кузнецов, — какой прекрасной будет жизнь после войны! Вот увидишь: пройдет несколько лет — городов и сел, разрушенных оккупантами, нельзя будет узнать. Ты что собираешься делать после войны?

— Я железнодорожник и, вероятно, снова пойду на паровоз…

— А я считаю, что тебе, да и другим ребятам надо будет учиться.

— Об этом я еще не думал, Николай Иванович. Пока война…

— Ничего, Коля, победа близка. Песенка Гитлера уже спета. Знаешь, вот я смотрю на эти заснеженные деревья и думаю об Урале, Сибири. Тебе не приходилось там бывать, и ты не можешь себе представить, какая она — сибирская зима. Когда победим, обязательно возьму ребят и повезу к сибирским медведям. Станем на лыжи и пойдем в тайгу. Что этот лес в сравнении с тайгой! Там — красота! А мороз! Знаешь, как сказал Некрасов:

Вот вы тут надеваете на себя шубы, натягиваете шапки и то дрожите от холода. А попробовали бы попариться в сибирской бане! Ты знаешь, что это такое? Нет? Залезешь под самую крышу и крикнешь банщику: «А ну, поддай парку!» И как зашипят горячие камни, как пойдет пар вверх. А он не такой, как ты думаешь, не влажный, а сухой, горячий, даже дух захватывает! Тогда березовым веником начинаешь стегать себя, кажется, даже кости становятся мягче. Потом — выскочишь в чем мать родила на улицу, плюхнешься в снег, как на пуховую перину, и давай кататься по нему… И это еще не все. Приходишь из бани домой. Изба деревянная, рубленная из соснового леса, смолой пахнет. Мать ставит на стол самовар. Он шипит, а мы пьем чай вприкуску. И не одну, не две чашки, а десять. Что, не веришь? А бывает, и больше. Пот льет ручьями. У каждого на коленях — полотенце. Вытираешься и пьешь. Вот это — по-сибирски, вот это — здорово! Никакая холера не пристанет… А вы — шубы… Ну, кажется, я немного увлекся. Не могу, понимаешь, не могу оставаться равнодушным, когда вспоминаю Сибирь.