— Как с фаэтоном? — спросил Николай Иванович, когда тридцать первого мая я зашел к Вале.

— Все в порядке. В двенадцать подкатит сюда. Только как быть с кучером?

— А разве ты не сказал ему, что нам нужен лишь экипаж?

— Нет, об этом я не говорил. Заказал фаэтон на целый день и дал задаток. Едва увидев деньги, он согласился и сказал, что готов ехать со мной хоть на край света и даже к партизанам. А я смеюсь: «Ну, тогда поедем к партизанам».

— Так и сказал: «К партизанам»?

— Именно так.

— Ты что, спятил? — вспыхнул Кузнецов. — А если он за собой «хвост» притянет? Куда это годится!..

Не успел Николай Иванович закончить свои упреки, как со двора донеслось громкое «тпрр-р-ру».

— Что ж, устраивай своего Сакраменту, — бросил мне Кузнецов, — а мы начнем собираться, вот-вот подойдет Шмидт.

Я позвал Вацека в комнату, пригласил к столу и поставил перед ним полную бутылку.

— Пейте, пан Вацек, это вам не какая-нибудь вонючая самогонка, а настоящая водка-монополька.

— Дойче эрцойгнис, — пробормотал кучер, успевший до этого где-то порядком нализаться. — О! Гут, гут…

Не скрывая удовольствия, он опрокинул подряд несколько стаканчиков и через полчаса уже спал в огороде крепким сном.

А мы занялись фаэтоном. В ящик под передним сиденьем положили пять противотанковых и несколько обыкновенных гранат, два автомата.

— Ого, какие запасы! — смеясь, сказала Валя Кузнецову. — Вы, вероятно, собираетесь воевать из фаэтона, как из дота.

Но Кузнецову было не до шуток. Продолжая заниматься снаряжением, он деловито ответил:

— Ничего, ничего. Все может пригодиться. Жаль только, что не помещается больше — ящик маловат.

В час дня пришел обер-ефрейтор Шмидт со своей ученой овчаркой. Он был выпивши и, как всегда, начал хвастаться своим искусством дрессировки собак.

— А ну, угадайте, что приказал мне гаулейтер? — весело спросил он Кузнецова. И, не дождавшись ответа, продолжал: — Он мне говорит: «Шмидт, научите этого пса отличать партизан и коммунистов от обычных русских».

— И как успехи, обер-ефрейтор?

— Чудесные, герр обер-лейтенант! Стоит мне сказать одно слово «партизан», и вы увидите, что мой пес сделает.

— Любопытно! — воскликнул Кузнецов. — Продемонстрируйте нам свой талант.

— Пожалуйста… Но… — Шмидту стало неловко. — Как-то неудобно на вас проводить такое испытание.

— Ничего, ничего. Мне очень интересно.

— Ну, хорошо. Смотрите. Пират! Партизан! Пират! Партизан!..

И Шмидт подтолкнул своего «способного ученика» к Кузнецову. Но пес не обращал никакого внимания ни на слова учителя, ни на его подталкивание. Он только облизывался после вкусной ветчины, брошенной Николаем Ивановичем.

— Видите, молчит, — довольный экспериментом, проговорил Шмидт. — Пират все знает. Пират очень умный пес.

— Восхитительно! — произнес Кузнецов. — Скажите, обер-ефрейтор, как это вам удается?

— О, это очень просто делается. Мне разрешают проводить упражнения в тюрьме, где сидят партизаны и коммунисты. Пират одного так хватанул, что тот больше никогда не будет партизаном…

Еще одно ужасное преступление гитлеровских головорезов, а эта пьяная скотина рассказывает о нем, как о совершенно обычной игре. Нет, им ничего нельзя прощать! Ничего! Смерть за смерть! Кровь за кровь! Во что бы то ни стало надо убить сатрапа. Любой ценой! Даже ценой собственной жизни. Так думал я, слушая фашиста. Так думала Валя Довгер, идя вместе с Кузнецовым на совершение справедливого акта возмездия. Так думал Николай Иванович Кузнецов, которому предстояло встретиться с палачом и уничтожить его.

…Вот уже и двинулся наш экипаж к резиденции Эриха Коха. На заднем сиденье — обер-лейтенант армии «великого рейха». Он строен, подтянут. Выражение лица сосредоточенное, торжественное. Взгляд устремлен вперед. Лишь изредка голова его поворачивается влево и лицо несколько теплеет. Это глаза обер-лейтенанта встречаются с глазами девушки в черной юбке и такой же черной кофточке. Девушка, как и ее сосед, выглядит весьма торжественно, будто и в самом деле они с женихом едут к венцу.

У ног «молодых» лениво улеглась огромная овчарка. Ее хозяин — обрюзгший ефрейтор с мешками под глазами — сидел лицом к обер-лейтенанту и девушке и сопел, обдавая их хмельным перегаром.

Важно и гордо, как и надлежит извозчику, везущему знатных лиц, восседал я на козлах.

Можно себе представить, как были натянуты наши нервы. Ведь за всей этой внешней парадностью скрывалось огромное напряжение и волнение. Мы едем на очень ответственную операцию. Вскоре должно произойти событие, о котором заговорят все газеты земного шара, а в фашистском логове подымется переполох.

Мы ехали по главной улице, как настоящие хозяева этого красивого украинского города, а все надписи на домах на немецком языке и сами гитлеровцы, стучавшие железными подковами по тротуарам, казались нам мусором, который необходимо выбросить вон. И сделать это должны мы. Именно нам поручила это Родина, наш славный народ. Русский, белоруска и украинец — единокровная советская семья — идут, возможно, на смерть ради жизни других. Нет, в такие минуты человек не может быть бессильным. Он становится крепче, у него вырастают крылья, и никакие другие мысли не руководят его действиями, кроме мыслей о святом долге перед Родиной.

Вблизи резиденции Коха замечаю Мишу Шевчука, Жоржа Струтинского и Ивана Приходько, чуть дальше уверенно прохаживаются по тротуару неразлучные Николай Куликов и Василий Галузо.

«Держитесь, друзья, — читаю в их глазах. — Вся Родина с нами».

Я говорю им тоже одними глазами: «Не волнуйтесь, хлопцы. Все будет в порядке».

Без слов понимаем мы друг друга, потому что сердца наши и мысли настроены на одну волну.

…Гаулейтер выбрал для своей резиденции двухэтажный дворец с колоннами в глубине сада, обнесенного высокой оградой и обтянутого колючей проволокой. У массивных ворот стояли часовые, тщательно проверявшие пропуска у каждого, кто должен был пройти во дворец или въехать во двор.

Подъехав к воротам, мы сразу же увидели майора фон Бабаха, вышедшего нам навстречу.

— А я уже беспокоюсь, — забыв поздороваться, сказал он. — Думаю, хотя бы не опоздали: гаулейтер собирается к отъезду в Кенигсберг.

— Хайль Гитлер! — приветствовал его Кузнецов.

— Хайль Гитлер, герр обер-лейтенант. Получайте пропуска и пойдемте в резиденцию. Экипаж поставьте во дворе, в тени.

В наши планы не входило заезжать во двор (ведь без специального разрешения охрана не выпустит фаэтон назад), но отказать адъютанту было невозможно — пришлось принять его предложение.

Получив пропуска, Николай Иванович и Валя в сопровождении фон Бабаха пошли во дворец, а я остался в саду, на козлах экипажа. Должен признаться, мое самочувствие в те минуты было не из приятных. Мне казалось, что, возможно, фон Бабах приготовил для всех нас ловушку.

Как медленно тянется время! Взад и вперед снуют немцы — военные и штатские. Каждый раз они как-то подозрительно посматривают и на фаэтон, и на меня. А может, их взгляды только кажутся подозрительными? Ведь мозг мой был настолько напряжен, что малейший скрип окна или двери, возглас внутри дворца казались долгожданными выстрелами.

За воротами Шевчук. Он не спеша прогуливается по тротуару, бережно держа в руках пышный букет.

Тут и Жорж Струтинский. У этого руки в карманах…

Они на месте, мои друзья. Я чувствую биение их сердец. И это придает мне бодрости, слегка успокаивает до предела натянутые нервы.

— Все обойдется хорошо… Все будет в порядке, — шепчут губы.

Это я — хлопцам. Это я — себе. Это я — матери моей.

Нет, не знает она, где теперь ее Микола. И отец не знает. И братья.

«Помнишь, Грицю, — обращаюсь мысленно к старшему брату, — как я мальчишкой помогал тебе крутить ротатор, из которого вылетали небольшие листочки бумаги? Не знал я тогда, о чем именно писалось на этих листках. Уже потом, когда тебя забрали и посадили за решетку, узнал я, что ты подпольщик. И не обычный, а член окружного комитета КПЗУ. Выходит, я уже и тогда был подпольщиком.