— Я намекаю на то, что вы отправились в шабат по поводу покупки машины к одному человеку, а именно к Биньямину Мимавету, в чью квартиру подложили бомбу, и который в результате умер.

— Откуда вы знаете, что я пошел покупать машину?

— Пожалуйста, рабби, — укоризненно сказал Иш-Кошер, — вопросы задаю я.

— У меня была назначена встреча с моим другом, Дэном Стедманом, а у него еще встреча с сыном. Он очень хотел познакомить нас, и я согласился пойти с ними.

— Но он собирался покупать машину, заниматься делами — в шабат. Я снова спрашиваю, какой вы раввин?

Теперь враждебность была очевидна. Рабби Смолл чуть улыбнулся.

— Как и любой раввин, я размышляю над этими вопросами больше, чем средний мирянин вроде вас, — терпеливо начал он. — Мы следуем традиционным религиозным правилам в точном соответствии с раввинским кодексом — накрываем голову, к примеру, или соблюдаем шабат — отчасти по привычке, отчасти потому, что от нас этого ждут, и, возможно, для укрепления традиции и авторитета раввина. Я не думаю, что любой, кто задумывался над этим вопросом, действительно считает, будто Бог требует этого от человека или получает от этого удовольствие. Как сказано у Исайи: «Пресыщен Я всесожжениями… воскурение — мерзость для Меня; собраний, которые вы собираете в начале нового месяца и в субботы, не терплю Я», — говорит Господь. Сказано довольно сильно, но это дает представление о том, как Бог Исайи, по крайней мере, рассматривал подчинение догмам и религиозный обет в целом.

— Бог Исайи! — Иш-Кошер был возмущен. — Скажите, рабби, вы верите в Бога?

— Полагаю, как полицейский, вы хотели бы услышать в ответ «да» или «нет».

— Я…

— Это трудный вопрос, — непринужденно продолжал рабби, — так как в нем присутствуют три переменные…

— Переменные?

— Конечно. Вы спрашиваете, верю ли я в Бога. Вы подразумеваете меня в настоящий момент, меня вчерашнего или меня три года назад? И что вы имеете в виду, говоря «верите»? Это вторая переменная. Вы хотите знать, верю ли я так же, как в то, что дважды два равняется четырем? Или так, как я верю, что свет проходит какое-то число миль в секунду, чего сам я никогда не видел, но что демонстрировали люди, чьей компетентности и честности меня учили верить? Или вы говорите о том, как я верю, что был человек по имени Вашингтон, завоевавший для американских колоний независимость от Англии, или как я верю, что существовал человек по имени Моисей, сделавший то же самое для евреев Египта? Если вы задумаетесь об этом, то увидите, что есть много форм веры, и все они немного отличаются друг от друга. И, наконец, третья переменная — Бог. Вы имеете в виду человекоподобное существо? Или невыразимую сущность? Того, кто знает о каждом из нас и отзывается на наши просьбы о помощи? Или того, кто настолько выше нас, что у Него не может быть к нам никакого интереса? Или любую из других концепций, которые разрабатывали в течение многих веков? Но вообще-то говоря, я полагаю, что иногда испытываю чувство веры и уверенности и ощущаю нехватку ее в других, как это делаете вы, или главный раввин, или — коли на то пошло — папа римский.

Иш-Кошер уставился на своего посетителя. Потом собрал оставшиеся силы и сухо сказал:

— Я пригласил вас сюда не для теологических дискуссий.

— Я не знал, зачем вы меня пригласили.

— Мимавет назначил встречу с вашим другом Стедманом на субботний вечер. Я хочу знать, ходил ли он туда.

— Я больше не видел мистера Стедмана, но помню, как он говорил сыну, что вовсе не намерен идти. Он не хотел проявлять нетерпение. Это все?

— Это все. До свидания.

— Мой паспорт. Он на вашем столе.

— Ах да. Вот он.

Иш-Кошер вручил книжечку рабби и после его ухода некоторое время стоял, выбивая пальцами легкую дробь на рабочем столе.

От рабби не ускользнуло, что в полиции каким-то образом узнали о его визите к Мимавету. Им могли сказать или Дэн, или Рой. Если, что вряд ли, Мимавет сделал какую-то запись о следующей встрече, и полиция нашла ее, то в ней, конечно, упоминалось имя Стедмана. Не было причин записать и его имя, поскольку он явно не интересовался покупкой машины. Было невероятно — хорошо, почти невероятно, — что информация поступила от Дэна, так как он отказался пойти в полицию. А если передумал и все-таки пошел, то уж наверное позвонил бы сначала ему. И если не позвонил, то это или небрежность, или попытка втянуть его в эту историю. Зачем? Возможно, его шурина заинтересовала работа в Барнардс-Кроссинге, и он руководствовался соображениями примитивной семейной преданности?

Эту абсурдную версию из области мелодрамы он отбросил. И все-таки, что он знал о Дэне Стедмане? Да, у них было несколько приятных бесед, что и говорить, но это еще не повод доверяться ему. За исключением того, что Стедман был тележурналистом, он не знал ничего о его прошлом. А это внезапное решение поехать в Хайфу, что это? Странно, конечно. Нормальным было бы желание обсудить жуткую историю, с которой они так тесно связаны. Он пробовал прогнать эту мысль из головы, и все же…

Рой, конечно, был более вероятным источником информации. Если Мимавет что-то записал, то упомянул бы только фамилию Стедман, и простая проверка навела бы на Роя. Обычный допрос — и они узнают, что Рой был с отцом и его другом, Дэвидом Смоллом. У Роя не было никакой причины скрывать это. Но почему тогда Рой не позвонил и не предупредил, что им заинтересовалась полиция? Очень просто — юношеская опрометчивость и легкомыслие, вполне характерные для него, судя по тому, что он слышал от Дэна.

Рабби позвонил Рою, как только пришел домой. Никто не ответил. Он звонил позже, звонил на следующий день, но все так же безуспешно. Затем выбросил это из головы. Рой придет на обед вечером в пятницу, тогда они и увидятся. А даже если по какой-то причине и откажется, обычная вежливость требует, чтобы он позвонил.

Поджидая в пятницу прихода гостей, рабби решил не поднимать этот вопрос. Шабат — день мира и покоя. Конечно, если об этом заговорит кто-то из Стедманов, он не сможет отказаться от обсуждения. Но сам он не станет поднимать эту тему.

Стедманы пришли порознь, но почти одновременно. Только он открыл дверь, чтобы поздороваться с первым, как пришел второй. И поскольку было уже поздно, они сразу пошли к столу и стоя слушали, как рабби читал кидуш, благословение на вино, которым начиналась церемония шабата.

На обед была обычная для шабата еда — куриный бульон, фаршированная рыба и курица. Рой, привыкший к ресторанам и университетскому кафетерию, наслаждался. Он выражал Мириам восторг по поводу каждого блюда и соглашался на добавку.

— Я не часто ем такое, — оправдывался он, — по крайней мере, так вкусно приготовленное.

Постепенно, расслабившись от еды и вина, он преодолел скованность. Обстановка за столом и в доме — то ли из-за присутствия маленького Джонатана, то ли потому, что рабби с женой были относительно молоды, была приятно неофициальна и очень отличалась от шабатних трапез дяди Хьюго. Там, несмотря на попытки тети Бетти создать атмосферу беззаботности, торжественный акцент на святости этого дня портил все удовольствие.

За чаем после трапезы они заговорили о нем и его жизни в университете. Полностью успокоившись, Рой рассказал о своих трудностях.

— Я не слишком хорошо владею ивритом, и это не на пользу делу, думаю. Но главным образом дело в израильских студентах. У них своя каста. И американцы замыкаются. Мои самые близкие друзья — арабы.

Сказано это было с вызовом, но отец перчатку не поднял. Напротив, тон его был веселым и сердечным.

— Это здорово, Рой. Я хочу, чтобы ты видел все стороны.

Странно, но Рой не испытывал благодарности. Он посмотрел на промолчавшего рабби.

— Мне кажется, рабби не согласен.

Рабби Смолл медленно покачал головой.

— Да, пожалуй, не согласен. Если бы возник спор между мной и моими соседями Розенами, а мой гость, недавно пришедший, встал бы на их сторону и предпочел их, думаю, что я имел бы право чувствовать себя обиженным.