— Должен сказать, рабби, что многие израильские студенты дружат с арабами.
— Рад слышать.
— А мне показалось, что как раз нет.
Рабби кивнул.
— Эта ссора — между ними, и хорошо, когда та или другая, или обе стороны делают шаги к примирению, так же, как если бы миссис Смолл пыталась помириться с миссис Розен. Но с гостем ситуация другая.
— Это старое мышление — моя сторона, ваша сторона. Это оно привело ко всем войнам и всему прочему. — Рой бросился в атаку. — Мое поколение так не думает. Нас не волнует, на чьей стороне мы родились. Какая сторона права, вот что важно. Посмотрите на наше отношение, я имею в виду отношение американцев моего поколения, к Вьетнаму. Ваше поколение говорит нам, что это враги, но мы отказываемся соглашаться. Мышление вашего поколения принесло нам войны, грязь, голод, болезни. Мое поколение все это меняет.
— Тут он попал в точку, рабби, — сказал Дэн. — Я думаю, что мы все испортили, а они пытаются все исправить.
— Нет, — энергично покачал головой рабби. — Это не наше поколение породило все, что неправильно в мире, а все поколения человечества. Те же самые поколения, которые в ответе и за все хорошее. Мы живем в мире, а не в райском саду. Старшее поколение тоже что-то исправляет, просто потому, что новое еще не набралось опыта. Пройдет по крайней мере дюжина лет, прежде чем твое поколение, Рой, получит шанс попробовать свои силы. И если это твое поколение преодолевает национальные границы, почему ты называешь израильских студентов в университете кастой? Они из твоего поколения. Кстати, почему арабы твоего поколения не пытаются установить мир в этой небольшой части мира, терроризируя вместо этого гражданское население? Большинство террористов из твоего поколения, ты знаешь это. Если бы наступил мир, они могли бы заняться бедностью и болезнями в собственных странах…
— Почему израильтяне не делают этого в своей стране?
— А они не делают?
— Что вы скажете о сефардах, которые живут в трущобах и не имеют шанса на достойную жизнь?
— Израильское правительство старается помогать им, — заметил Дэн Стедман.
— Могли бы делать намного больше. — Рой обращался к рабби.
— Каждая страна могла бы делать для нуждающихся намного больше, чем делает, — мягко сказал тот. — Назови хоть одну, которая делает все, что может.
— Но эта обязана быть нацией идеалистов, — возразил Рой.
— Обязана? Очень надеюсь, что нет.
— Как это? — Рой был поражен. — Странно слышать такое от раввина. Разве вы не хотите, чтобы эта страна была идеалистической?
— Нет, не хочу. Вся наша религия нацелена на практическую этику, а не на абсолютный идеализм. Этим-то иудаизм и отличается от христианства. Мы не требуем, чтобы люди были сверхчеловечными, достаточно быть просто человечными. Как сказал Гилель: «Если я не для себя, кто для меня?». Традиционно мы всегда чувствовали, что парносса, зарабатывание на жизнь, необходима для хорошей жизни. У нас нет традиции идеалистического аскетизма или сверхчеловеческой преданности, как в монашестве или искусственном обете бедности.
— Что плохого в идеализме?
— Создание из идеи культа. Идея начинает значить больше, чем люди. Иногда люди жестоки, потому что… да потому что они — люди. Но есть самоограничение. Если человек нормален, за жестокостью обычно следуют угрызения совести. Но если он идеалист, то любое зло может быть оправдано во имя идеала. Немцы убили миллионы во имя идеала расовой чистоты. В России тысячи были убиты за вполне человеческое желание сберечь немного еды на зиму. Я мог бы добавить, что прямо сейчас кто-то из твоих коллег-студентов в Америке творит зло во имя мира или социального равенства, во имя каких-то чисто теоретических обязательств или любого другого идеала, который кому-либо придет в голову.
Они спорили до поздней ночи. Иногда спор вертелся на месте, как это часто бывает со спорами, а иногда соскальзывал в области, совершенно не связанные с предметом обсуждения. Но главными оппонентами были Рой и рабби; Дэн лишь изредка вступал в разговор — всегда на стороне сына. Вопрос о взрыве в квартире Мимавета не возникал вплоть до того момента, как гости собрались уходить. В разговоре упомянули Хайфу, и Рой спросил отца, как прошла поездка.
— Можно сказать, успешно, Рой. Ты, надеюсь, согласишься. В порту я случайно заметил «Атению». Мы в очень хороших отношениях с капитаном, я зашел повидаться. Он тоже обрадовался и в итоге пригласил нас обоих пойти с ним — Греция, Сицилия, и назад в Хайфу — всего десять дней. Что ты на это скажешь?
— Вот это да, папа! Когда едем?
— Можно уехать в Хайфу в воскресенье…
Рой щелкнул пальцами.
— Вот… я кое о чем вспомнил.
— В чем дело? У тебя экзамен?
— Нет, у нас в это время как раз перерыв. Но мне понадобится паспорт, да?
— Конечно. В чем дело, ты его потерял?
— Я его не терял, — и он рассказал, что произошло.
— Они его потеряли — один из этих твердолобых копов куда-то засунул его, — добавил он с негодованием. — И если они отправили его сегодня, я не получу его завтра, потому что это шабат, а в шабат почта не работает. И даже если он придет в воскресенье, я не получу его до полудня, потому что мою почту приносят в это время.
— Я думаю, что ты не получишь его и в воскресенье, — медленно произнес отец.
— Почему нет?
— Потому что… потому что, хотя в здешней полиции может быть куча растяп, даже твердолобых копов, как ты их называешь, но с паспортами они никогда не делают ошибок — кроме преднамеренных.
— Что ты имеешь в виду? — Рой забеспокоился.
— Тебя допрашивали в понедельник? Во вторник?
— Во вторник.
— Хорошо, сегодня пятница. Прошло четыре дня, и ты все еще не получил его. Думаю, они арестовали твой паспорт. И в такой стране как эта, окруженной врагами, ты все равно что в тюрьме. Ты не можешь поехать никуда, даже в гостиницу в другом городе. И они могут арестовать тебя в любое время, когда захотят. Почему ты не пошел туда, когда паспорт не пришел по почте?
— Я ходил. Я был там сегодня утром. Никто ничего не знает. А когда хотел пойти к этому инспектору, тому, в кипе, — мне сказали, что он ушел и уже не вернется.
— Этого-то я и боялся, — пробормотал Дэн.
— Но, конечно, — сказал рабби, — если вы пойдете к здешнему американскому консулу…
— Нет, думаю, не стоит. Возможно, в воскресенье я съезжу в Тель-Авив и зайду в посольство.
— Но будет слишком поздно…
— Будут другие возможности. Может быть, в его следующий рейс.
На улице Дэн умышленно увел разговор от темы полиции и паспортов.
— Как тебе понравился вечер?
— Все было отлично. Рабби мне понравился.
— Ты только и делал, что без конца спорил с ним.
— Не имеет значения. Он же не поддакивал мне, как учителя в Штатах, которые вечно стараются ко всем подлизаться. Ты знаешь эти штуки: «Это хороший вопрос» или «Стедман сделал очень интересное замечание». Я спорил с ним, а не выслушивал, что правильно, а что нет. Мы спорили на равных.
Они дошли до того места, где пора было расходиться.
— Э-э, Рой, насчет паспорта, не волнуйся об этом. Возможно, я поеду в Тель-Авив завтра.
— Но завтра шабат. Тебе придется взять такси. Это будет стоить около пятидесяти лир.
— Да, но обратно поеду на маршрутке или на автобусе, а это всего три с половиной.
Пока Рой устало брел домой, останавливаясь и поднимая большой палец всякий раз, когда слышал шум машины, он прокрутил в голове все с начала. Если инспектор подозревает, что он действительно причастен к убийству, почему тогда обращался с ним так любезно? Почему не допросил более подробно? С другой стороны, если допрос был таким, как казался, зачем было так тщательно проверять паспорт? Возможно, отец прав, и они на самом деле арестовали его паспорт; но тогда почему нельзя просто пойти в американское консульство в Иерусалиме и заставить их вернуть его? Почему отец считает необходимым ехать в посольство, в Тель-Авив? И в шабат? Только для того, чтобы ускорить дело и успеть на рейс? До воскресенья посольство все равно ничего не сможет сделать, а к тому времени будет слишком поздно. Но тогда зачем было говорить, чтобы он не волноваться? Если действительно нет ничего, о чем стоит волноваться, почему он собирается ехать в Тель-Авив в шабат? А если есть, почему не сказать прямо? Он что, считает его ребенком, которому нельзя сказать правду?
