– От чего?

– Есть ли у вас свежие мысли. Иначе мы просто раз за разом переписываем одну и ту же историю.

– Из пустого в порожнее.

– Прошу прощения?

– Мы так говорим в Болгарии: «переливать из пустого в порожнее». Это значит ходить кругами и не говорить ничего по существу.

– Тогда зачем вы это сделали?

– Сделала что?

– Погрузили меня в пять страниц пустого и порожнего.

Хорошего понемножку. Этот мужчина получал какое-то нездоровое удовольствие от провокаций, и сейчас его целью стала я, получившая и особое внимание, и особые насмешки. Мне встречались такие преподаватели прежде. Но пока я искала вежливую причину, чтобы уйти, он потянулся к витрине. Пальцами аккуратно открыл стеклянную дверцу, взялся за ножку сосуда и повернул его.

Изображение было простым, гораздо проще моих догадок в работе. Никаких брошенных камней. Ни расчлененных зверей. Не было роя неистовых женщин, устроивших засаду. На изображении было две фигуры – всего две – но, с другой стороны, сцена изображала именно то, что я и описала. Музыкант падал: опущенные плечи, подогнувшиеся ноги, безвольные руки отпустили замолкшую лиру. И нависающая над ним разъяренная женщина с разметавшимися во тьме волосами и в платье, не висевшем вертикально, а развевавшемся и спутанном из–за развитой ею высокой скорости. Хватающая его за руку. Тянущая его за кудри так ожесточенно, что его голова была оторвана от оседающего тела.

– Сами можете увидеть, – указывал Джайлс на вазу. – Смерть Орфея всегда описывалась как массовое убийство. И все же у художника на уме было совсем иное.

– Только одна менада?

– Именно. Читая вашу работу, я лелеял надежду, что вы отбросите множественное число.

Одна менада или много, какая разница?

– Может, она олицетворяла собой множество, но изображена одна для упрощения композиции?

– Может. Но вам правда кажется, что ответ такой очевидный?

Он открыл свой портфель и достал злополучные пять страниц, протягивая их мне. На верхней странице красовалась большая красная "А".

– Не понимаю. Мне казалось, вам не понравилась моя работа.

– Видите ли, мисс Славин, она более чем удовлетворяет условиям поставленного задания. Изящная. Отлично написанная. Достаточно исследовательская. Но чего она не удовлетворила, так это моего любопытства.

– По поводу?

– Подражали ли вы другой работе, прочитанной мной давным–давно. Уникальнейшему сочинению, когда-либо попадавшему мне в руки.

– Об этой самой вазе?

– Именно. К несчастью, так сложилось, среди студентов искусствоведов сцены сражений более популярны, потому музыкант неизменно оставался незамеченным. Но одна студентка заметила его. И, полагаю, я должен вам сказать, что она на обороте увидела одну менаду – сквозь запертое стекло, сквозь глину – словно обладала рентгеновским зрением?

И снова на меня был устремлен обвиняющий взгляд. Какого он ждал от меня ответа? Затем начало закрадываться подозрение, а с ним и вопрос, как давно была написала переданная ему работа, так похожая на мою собственную.

– Если память меня не подводит, то ровно пятнадцать лет назад.

Я почувствовала, как комната завертелась, и все вокруг слилось в сумрачном водовороте.

– Мисс Славин, в вашей стране ваша фамилия распространенная?

– Не совсем. То есть, вообще нет. А что?

– Были ли у вас родственники, посещавшие Принстон примерно в то время?

Ключ повернулся в замке, возвращая вазу, потревоженную на короткое время во второй раз за пятнадцать лет, на положенное ей место. И в этот решающий миг, пока он стоял ко мне спиной, у меня был последний шанс сбежать от прошлого – взбежать по ступенькам, покинуть этот класс и никогда больше не заговаривать с Джайлсом.

Последний шанс прекратить идти по все еще свежим стопам Эльзы Славин.

Незримые в ночи

В ЛЕГЕНДАХ МОЕЙ СТРАНЫ нет создания более прекрасного и жестокого, чем самодива: юная лесная ведьма, танцующая в полнолуние, заманивающая мужчин обещаниями любви, после чего отнимающая их жизни. Фольклорные суеверия заверяют, что силы самодив передаются по наследству в определенных семьях, но я никогда не верила в это. Во всяком случае, пыталась. Потому что тогда бы это значило, что безумие этих созданий находится в моей собственной крови.

Однажды, за тридевять земель, глубоко в лесах жили три девицы неписанной красы, три самодивы. Их молочная кожа была белее горного снега, глаза цвета голубого топаза был чище утренней росы, а их золотистые волосы до талии сияли так ясно, что само солнце леденело от зависти. Потому самодивы выходили только в ночи, подальше от злонамеренных глаз, купаясь под старым дубом, отплясывая в бесконечном танце и упиваясь луной, пока не запевал петух, отсылая их скрываться от рассвета обратно в пещеру, в которую не мог войти ни человек, ни зверь.

Книга с переведенными на английский язык болгарскими легендами была единственной вещью, которую я привезла с собой в университет. Сначала она лежала на дне чемодана. Затем, когда Форбс заполнили незнакомые лица, и в людных коридорах я чувствовала себя более одинокой, чем в пустой комнате, я достала маленький томик и положила рядом с кроватью. Он был напоминанием о доме, о старинных рассказах, связанных с моей семьей. И Эльзой Славин.

Называть Эльзу родственницей было благоразумно, но неправильно: она была чем-то большим, ранней версией меня. Я узнала о ней всего за несколько месяцев до отлета в Америку. До тех пор детали о ее кратком пребывании в Принстоне скрывались от меня, как и другие признаки ее существования. Заботясь обо мне, семья вырвала ее из наших жизней, как корку болячки. Родственники поклялись молчать. Друзья и знакомые были задвинуты подальше вместе с прошлым. Родители заглушили их собственных сердца, похоронив все, чем она владела и к чему прикасалась, в трех запертых сундуках. И тогда началось бдение длиною в жизнь. И безмолвные муки. Постоянное наблюдение. Все это время они, вероятно, представляли, как их маленькая Теа, в то трагическое время бывшая еще младенцем, вырастет счастливой и здоровой девочкой, защищенной от прежних событий. И на протяжении пятнадцати лет эти секреты покорно дремали, как запертый в скорлупе зародыш птенца, без единого намека, сорвавшегося с чьих-либо губ. Но затем оболочка треснула.

Выразилось это в лице моей потерявшей рассудок бабушки Мары, увидевшей меня крутящейся в ее цветочном саду одним апрельским полуднем. Мы только закончили обедать. Сидевшая рядом с ней мама погрузилась в долгий полуденный сон, подложив маленькую подушку под голову.

– В чем дело, бабо?

Пожилая женщина сидела, застыв и – привиделось ли мне – прослезившись. Лишь мгновение тому она говорила без умолку.

– Что случилось? – Мое белое хлопковое платье сложилось в платок, пока я утирала ее щеки. – В чем дело? Скажи мне.

Она сжала свои огрубевшие руки.

– Ты так напоминаешь мне ее.

– Кого?

– Мою девочку…

– Какую? – Я предположила, что мою маму в этом возрасте.

– Мою давно пропавшую девочку...

– Теа, хватит! – Мой локоть с яростью схватила рука. – Стоило закрыть глаза на минуту, и что ты делаешь? Тебе удалось расстроить бабушку!

– Я ничего не сделала. Мы просто говорили о том, что она...

– О чем бы вы ни говорили, не желаю в этом участвовать.

– Что с тобой, мам?

Очевидно, ничего. Просто мигрень. И уже было поздно, так что она хотела поторопиться и успеть приехать домой до темноты.

Прощания были быстрыми, а короткие объятия неловкими. Я не прекратила задавать вопросы, даже когда мы добрались до дома, и тогда мне было сказано, что бабушке все привиделось. Что то вообще могло быть помешательство.