Одним из таких был «Плющ». Старейший и исключительнейший из всех клубов, он упивался своей легендарностью: несравнимой аурой собственного имени, неоспоримой и славной, насчитывающей более сотни лет историей, а также распространенным слухом (который почти наверняка был правдой), что даже идеальное человеческое существо, щедро созданное по образу и подобию Господа, могло быть отвергнуто Плющом за неимением родословной с упоминанием в ней королевской особы, главы государства, ну или как минимум миллиардера. Плющ был известной крепостью привилегированных. Великолепных обособленцев. Самых избалованных детей, создававших собственные правила и отказывающихся нести ответственность за любое из них. Плющ был кровеносным сосудом, всегда пульсирующем в самом сердце Принстона.

– Если у вас в голове пронеслась мысль, что неделя пик похожа на слабый ветерок, то вам срочно нужно поговорить со мной. Особенно девочкам.

Рита проговорила все это на одном дыхании, но мы были уверены, что она абсолютно серьезна. Кто-то смог бросить робкое «почему».

– Потому что она беспощадна. Вас прожуют и выплюнут – и все только из–за того, что вы осмелитесь подумать хотя бы на секунду, что достойны такой очаровательной организации. Моей подруге так промыли мозги, что она неделями питалась почти одним чаем, чтобы «соответствовать образу Плюща». А потом оказалась в больничной койке, и ей пришлось взять академический отпуск до конца года, чтобы восстановиться.

– Они попросили ее сесть на диету?

– О нет, они не просят. Кто-то был настолько милостив, что, прежде чем сопроводить ее до двери, отметил, что, хоть она достаточно миленькая и определенно рисковая, когда это нужно, нескольким участникам показалось, будто она бы выиграла, если можно так выразиться, от того, если бы была куда стройнее.

Наступила напряженная тишина.

– Ладно, я слышу, как вы мысленно высчитываете свой вес. – Рита спрыгнула со стула, точно угадав, о чем многие из нас думали. – Я назначу наказание, если кто-либо из вас подвергнется этому весовому абсурду. А теперь вперед, вечеринки уже начались.

Только на этой неделе на Проспекте важнейшим днем было воскресенье. В этот день намечалось официальное открытие обеденных клубов, в полдень, когда любое место – даже территория Плюща – было доступно. Все двери оставались запертыми, но несколько метров, разделявших эти самые двери и тротуар, становились ареной с дикими танцами: проходили тусовки на лужайках. Было море звуков и красок. Девушки в сарафанах. Парни в том, что вывалилось из шкафа. И повсюду – толпы, взбудораженный гомон людей, что собрались вокруг строений, поднимая стаканы с пивом и слушая живую музыку, в которой я могла расслышать лишь стук барабанов и вопли тех, кто расположился слишком близко к микрофону.

Рита вела нашу сплоченную группу, пробираясь по лабиринту лужаек и задних дворов. Я была рада выбраться куда-то вместо того, чтобы дуться в своей комнате, фантазируя о незнакомце, о котором мне не было известно ровным счетом ничего. Но, как это обычно случалось, у меня не получилось прогнать мысли о нем надолго.

– Теш, я все забываю, здесь кое–кто хочет познакомиться с тобой. – Рита схватила меня за руку и потащила через улицу. – Он пристает ко мне с самой пятницы, когда услышал, как ты играешь.

Я почти споткнулась. «Когда услышал, как ты играешь». Неужели я наконец встречусь с ним? По–настоящему, а не с его ускользающей тенью?

Мы подошли к зданию, чьи стены из красного кирпича и белые ионические колонны создавали эффект греческого храма, неожиданно влепленного напротив ратуши. Когда мы пробирались через столпотворение, она все продолжала спрашивать людей, видели ли те Бена, и поясняла мне, что это был Колониальный клуб, доступный любому учащемуся в Принстоне. Парня же, тем временем, невозможно было найти.

Бен… Бенджамин? Я прокручиивала имя в голове, пытаясь соотнести его с незнакомцем. Конечно, это милое имя. Но недостаточно загадочное. Беннет? Или, может, Бенедикт?

– А вот и он!

Она помахала кому-то, и я почувствовала, как скакнуло сердце. К несчастью, парень оказался второкурсником из Форбса и, прежде чем признаться, что мое исполнение лишило его слов, он одарил меня милой улыбкой, из–за чего стала видна щель между его зубов.

– Уверена, он описывал мне его как «благоговейно–поразительное». Ты околдовала бедного Бена, Теш! – Рита не переживала по поводу того, чтобы скрывать своднические нотки в ее голосе. – Который, между прочим, сам бренчит на скрипке.

«Бедный Бен» покраснел до самых корней.

– Не могу сказать, что у меня талант. Но я зависим от классической музыки. Неисправимо.

Мы долго говорили о сложностях струнных квартетов (его любимых) и о том, теряется ли передача, когда к фортепианному концерту подключается скрипка и наоборот. У него была милая и ненавязчивая манера демонстрировать свои обширные познания в музыке – теорию, историю и абсолютные знания о классиках и их репертуаре, и я поймала себя на мысли, что хотела бы вести такие разговоры чаще. Но все равно не могла отбросить разочарование от того, что он не был кое–кем другим. Все выходные я ждала парня, последовавшего за мной в пустынный музей, но так и не попросившего мой номер. Может, он увидел во мне девушку, которая, так уж вышло, играет на фортепиано и увлекается античной керамикой? Не удивительно, что обещание найти меня выскользнуло из его головы, подобно моему, данному Бену, сходить с ним через две недели на исполнение Шуберта, выскользнувшему из головы сразу, как только я попрощалась с ним и направилась обратно в Форбс.

В комнате первым делом я проверила электронную почту. Да, меня ждало письмо, но не то, что я надеялась. Оно было помечено как срочное и озаглавлено темой «Завтра утром», отчего у меня сразу возникло ощущение, будто что-то пошло не так. Во второй раз я была выделена особым образом. И снова без явной причины. На первый взгляд письмо казалось относящимся к занятиям: мой профессор по древнегреческому искусству оценил письменную работу. Если я не возражала, он хотел бы встретиться со мной в музее искусств в восемь часов утра.

МИНИАТЮРНЫЙ НИКЕЛЕВЫЙ КЛЮЧ скользнул в замочную скважину и повернулся вправо один раз, затем второй.

– Невероятно, чем только может стать горсть глины, не так ли?

Джайлс находился у той самой витрины, перед которой я стояла четыре дня назад. Музей по понедельникам был закрыт, но у него имелся доступ, и единственное, что меня невероятно поражало, так это его решение позвать меня сюда для встречи один на один.

– Каждый из этих кусочков является заурядной землей, запеченной в определенной форме и окрашенной в различные цвета. Но если присмотреться получше, то целый мир возвращается к жизни спустя тысячи лет!

– В Болгарии этот мир никогда и не умирал. Я была выращена на этих мифах.

– И это потому вы распорядились своей работой так вольно, мисс Славин? Обычно мои студенты пишут о том, что видят на вазе, а не о том, что, как им кажется, скрыто на ее обратной стороне.

Его комментарий застал меня врасплох.

– Мне показалось, что невидимое глазу будет куда более интересным.

– Справедливо. И ваше описание убийства Орфея разъяренными менадами было, несомненно, красочным. Но если вы предпринимаете попытку угадать, то лучше попасть в цель. Ну или предложить оригинальную версию.

Совершенно ясно, что моя не была ни первым, ни вторым вариантом.

– Я написала об Орфее, потому что люблю музыку.

– Любовь к музыке – это, естественно, самое очевидное объяснение. И все же ваша интерпретация мифа претерпела неудачу. Просто повторение того, что другими было сказано тысячи раз.

Я сделала глубокий вдох.

– Профессор Джайлс, если вам кажется, что работу нужно пересмотреть, я была бы рада переделать ее.

– Пересмотреть? – В его глазах зажегся неизвестный огонек, будто он поймал меня с ложкой за зачерпыванием меда из запретной бочки. – Это зависит.