Их сменили тени другой женщины и ребенка – я уже не мог их разглядеть, но ощущал: так ощущаешь запах осыпающихся и выброшенных по этой причине цветов. Они давно перестали быть источником тревоги, мои ушедшие жена и дочь. Их отнял у меня убийца, у которого я в ответ тоже забрал жизнь. Терзаемый чувством вины и обуреваемый гневом, я допустил, чтобы они превратились на время в злобные и мстительные тени. Но то было раньше; теперь их незримое присутствие успокаивало меня – я знал, что им отведена какая-то роль в моем будущем, что бы там ни случилось.

Я открыл дверь, и дом встретил меня теплом и запахом соли с болот. Я почувствовал пустоту теней, равнодушие тишины и спокойно уснул в одиночестве.

Джеремая Уэббер только-только налил себе бокал вина, дабы растянуть удовольствие от готовки ужина, когда зазвенел дверной звонок. Уэббер не любил, если нарушался заведенный им порядок, а вечер четверга в его относительно скромном доме – скромном по крайней мере по меркам богачей Нового Ханаана – был священным. Вечером в четверг он выключал мобильный телефон, не отвечал на звонки по домашнему (и, говоря по правде, немногочисленные друзья Уэббера, зная его причуды, старались не беспокоить его, если речь не шла о жизни и смерти) и уж точно не реагировал на дверной звонок. Кухня располагалась в задней части дома, и во время готовки он держал дверь закрытой, так что через стекло входной двери могла быть видна лишь тонкая горизонтальная полоска света. В гостиной горела лампа, еще одна в спальне наверху – вот и все освещение в доме. В кухне негромко звучал диск Билла Эванса[3]. Иногда Уэббер накануне четверга планировал, какая именно музыка будет звучать, пока он готовит, какое вино будет сопровождать трапезу, какую посуду достать. Эти маленькие слабости помогали ему сохранять душевное равновесие.

Вечерами по четвергам знавшие, что он дома, обычно не досаждали, а те, кто не знал наверняка, не имели возможности точно установить, дома хозяин или нет, лишь на основании имеющегося в доме освещения. Даже самые ценные его клиенты – а некоторые были весьма состоятельными людьми, привыкшими к тому, что их желания исполняются в любой час дня и ночи, – смирились с тем, что в четверг вечером Джеремая Уэббер недоступен. В этот четверг заведенный порядок уже был частично нарушен несколькими продолжительными телефонными разговорами, поэтому домой он приехал после восьми, а сейчас было уже около девяти, и он все еще не поужинал. Посему он более обычного не желал отвлекаться.

Вежливый и утонченный, немного за пятьдесят, темноволосый, Уэббер был мужчиной привлекательным, хотя и слегка женоподобным. Это впечатление усиливало его пристрастие к галстукам-бабочкам в горошек и ярким жилетам, а также разнообразие культурных интересов, включающих в себя балет, оперу и современный свободный танец, и далеко не только. Такое сочетание давало повод случайным знакомым предположить, что он гомосексуалист, но Уэббер не был геем, то есть и близко не был. У него до сих пор не появилось ни единого седого волоска – генетическая особенность, благодаря которой он выглядел лет на десять моложе. Моложавость позволяла ему встречаться с женщинами по всем понятиям слишком молодыми для него, не привлекая неодобрительного, если не завистливого, внимания, объектом коего часто становятся любовные пары с подобной разницей в возрасте. Но у относительной привлекательности для противоположного пола, сочетавшейся с определенной щедростью в отношении тех, кто удостоился его благосклонности, была и оборотная сторона. Ей были обязаны крушением два его брака, из коих лишь о первом он сожалел, поскольку любил свою жену, хотя, пожалуй, и недостаточно. Ребенок от этого брака, его дочь и единственный отпрыск, гарантировал общение бывших супругов, в результате чего первая жена, как он полагал, все еще питала к нему нежную привязанность. Второй брак был ошибкой, причем такой, какую он не имел ни малейшего желания повторять, предпочитая, когда доходило до секса, случайные, ни к чему не обязывающие связи долгосрочным обязательствам. Так что потребность в женском обществе он испытывал редко, заплатив за свои аппетиты разрушенными браками и финансовыми потерями, которые идут рука об руку в такого рода делах. Как следствие, в последнее время у Уэббера возникли проблемы с наличностью, и ему пришлось предпринять некоторые шаги, дабы исправить эту ситуацию.

Когда прозвенел звонок, Уэббер как раз собирался приступить к разделке форели, лежавшей на маленькой гранитной стойке. Он вытер пальцы о фартук, взял пульт и, уменьшив звук, прислушался. Потом подошел к кухонной двери и посмотрел на маленький видеоэкран домофона.

На пороге стоял мужчина в темной шляпе. Он смотрел в сторону от объектива камеры. Но пока Уэббер наблюдал, голова мужчины чуть повернулась, как будто он каким-то образом понял, что его разглядывают. Головы он не поднял, поэтому глаза оставались в тени, но, судя по тому, что удалось увидеть, человек, стоявший на крыльце, был Уэбберу незнаком. На верхней губе незнакомца виднелась отметина, хотя, возможно, то была просто игра света.

Звонок зазвонил во второй раз, и теперь незнакомец удерживал палец на кнопке, поэтому двухнотная последовательность звуков повторялась снова и снова.

– Какого черта? – проворчал Уэббер, надавив пальцем на кнопку домофона. – Да? Кто вы? Что вам нужно?

– Я хочу поговорить, – ответил незваный гость. – Неважно, кто я, для вас важно лишь то, кого я представляю. – Речь его была слегка невнятной, как будто он держал что-то во рту.

– И кого же?

– Я представляю «Фонд Гутелиба».

Уэббер отпустил кнопку домофона, непроизвольно поднеся палец ко рту. Пожевал ноготь – привычка с детства, признак волнения. «Фонд Гутелиба». Сделок с ними он провел немного. Все проходило через третью сторону, некую юридическую фирму в Бостоне. Попытки выяснить, что конкретно представляет собой фонд и кто отвечает за решения по его приобретениям, результата не дали, и он начал подозревать, что такой организации в действительности нет, и существует она чисто номинально. Уэббер не оставил попыток докопаться до истины, и через некоторое время получил от адвокатов письмо, извещавшее, что конфиденциальность для вышеупомянутой организации – вопрос принципиальный, и его дальнейшие действия приведут к немедленному прекращению какого-либо сотрудничества со стороны фонда. Более того, говорилось в письме, в определенных кругах будут запущены слухи, что мистер Уэббер не так осмотрителен, как желали бы некоторые его клиенты. После такого предупреждения Уэббер пошел на попятный. Фонд, реальный или же просто вывеска, служил для него средством приобретения кое-каких необычных и дорогих предметов. Вкусы тех, кто за ним стоял, были весьма оригинальны, и когда Уэбберу удавалось удовлетворить эти вкусы, ему платили тут же, не торгуясь и не задавая вопросов.

Но тот последний заказ… Ему следовало быть осторожнее, внимательнее изучить доказательства подлинности, сказал он себе, понимая, что просто подготавливает ложь, которую мог бы предложить в качестве оправдания человеку на крыльце, если возникнет необходимость.

Он потянулся левой рукой за вином, но не рассчитал движения. Бокал с шумом упал на пол и разбился, забрызгав домашние туфли и низ брючины. Чертыхнувшись, Уэббер вернулся к домофону. Незнакомец по-прежнему стоял перед дверью.

– В данную минуту я довольно занят. Несомненно, это можно обсудить в обычное время.

– Безусловно, можно, – последовал ответ, – но нам никак не удается привлечь ваше внимание. Вы не соизволили ответить на целый ряд наших сообщений. Знаете, складывается впечатление, что вы нас намеренно избегаете.

– Но в чем дело?

– Мистер Уэббер, вы испытываете мое терпение, как испытывали терпение фонда.

Он сдался.

– Ладно, сейчас.

Уэббер посмотрел на вино, растекающееся по черно-белому кафельному полу, и старательно обошел осколки. Какая жалость, подумал он, снимая фартук, и направился к входной двери, но задержался, чтобы взять револьвер из шкафчика, стоящего в холле, и сунул его сзади под кардиган, за пояс брюк. Оружие было маленькое, и спрятать его не составляло труда. По пути он взглянул в зеркало – на всякий случай – и открыл дверь.