Деревянная кровать была разломана, доски прибиты к дверной коробке. Гвозди забивались под углом, и некоторые прошли мимо двери. Забивавший их понял, наверное, что промахнулся, и попытался исправить ошибку, но до конца работу не довел. А может быть, гвозди прошли насквозь, и кто-то снаружи загонял их назад молотком, хотя концы оставались острыми.

Мебели в этом номере было больше, чем в соседнем, – длинный комод, стойка под телевизор, двуспальная кровать и две прикроватные тумбочки. Все это было сдвинуто в угол, как сделал бы ребенок, устраивающий дома крепость. Я подошел ближе. В углу, за мебелью, прижавшись головой к кнопке интеркома на стене, лежал мужчина. За головой – пятно крови с частицами черепа. В правой руке – «браунинг». Тело распухло, а обосновавшиеся в нем насекомые и черви создавали впечатление движения и жизни. Первой их добычей стали глаза, от которых остались лишь пустые глазницы. Я накрыл ладонью рот, но запах был слишком крепок. Я отвернулся к окну, выдохнул и постарался сдержать тошноту. Потом, немного оправившись, снял пиджак, прижал его к лицу и осмотрелся повнимательнее. Рядом с телом стоял ящичек с инструментами. Тут же лежал пневматический молоток. Ни крошки еды, ни капли воды. Я провел пальцами по металлической обшивке двери и нашел несколько пулевых отверстий. Включил фонарик, посветил на стены, посчитал. Получилось двенадцать. В обойме «браунинга» тринадцать патронов. Последний он приберег для себя.

В «Лексусе» нашлась бутылка воды. Я прополоскал рот, избавляясь от привкуса гнили, но запах уже впитался в одежду. Теперь от меня воняло мылом, дохлым оленем и мертвецом.

Я набрал 911 и подождал, пока соединят с полицией.

Их названия накрепко засели у него в голове. Газалия, один из самых опасных районов Багдада; Дора и Садия, места, где убили всех уборщиков мусора, и улицы утонули в грязи, так что жить там стало невозможно. Мечеть Ум-аль-Кура в западном Багдаде, штаб повстанцев-суннитов, которую, в идеале, стоило бы просто стереть с лица земли. Ипподром Амирия, где продавали и покупали похищенных людей. От ипподрома дорога вела прямиком в контролировавшуюся мятежниками Гарму. Кого увезли в Гарму, тот, считай, пропал.

В аль-Адамии, суннитском оплоте в Багдаде, рядом с Тигром, переодетые полицейскими шиитские смертники установили фальшивые контрольно-пропускные пункты, на которых ловили своих соседей-суннитов. Шииты были как бы на нашей стороне, но на самом деле на нашей стороне не было никого. По его мнению, различие между шиитами и суннитами заключалось в способе убийства. Сунниты врага обезглавливали. Однажды вечером он с парой ребят смотрел сцену обезглавливания на DVD-диске, который дал им переводчик. Посмотреть хотели все, но о том, что попросил, он пожалел сразу, как только пошла запись. На экране был дрожащий мужчина – не американец, потому что никто не хотел видеть, как умирает свой, а какой-то бедолага-шиит, свернувший не там, где следовало бы, и остановившийся, когда надо было давить на газ, рискуя погибнуть под пулями. Больше всего зрителей поразила отстраненность палача, та будничность, с которой он выполнил свою работу. Отрезание головы было проведено методично, сурово и незатейливо, как ритуальный забой скотины. Жуткая, отвратительная смерть, но без садизма в самом акте убийства. Потом все говорили одно и то же: не допустите, чтобы они меня взяли. Если возникнет такая ситуация, убейте меня. Убейте всех.

Шииты предпочитали пытки. Особой симпатией у них пользовалась электродрель: колени, локти, пах, глаза. Да, вот так – сунниты обезглавливали, шииты мучили, но и те, и другие поклонялись одному богу. Разделил их религиозный спор о том, кому следовало принять наследие Мухаммеда после его смерти, и потому теперь они отрезали головы и сверлили кости. Кисас – воздаяние, месть. В этом все и дело. Он не удивился, услышав в первый раз от переводчика, что по исламскому календарю идет пятнадцатый век, и что он прибыл в Ирак в 1424 году или что-то в этом роде. Да, правильно, они и вели себя как в Средние века.

Но теперь они были частью современной войны, войны с применением приборов ночного видения и тяжелого вооружения. Они били из РПГ и минометов, закладывали бомбы в дохлых собак. Не имея в своем распоряжении ни того, ни другого, они использовали камни и ножи. На новое они отвечали старым – старым оружием и старыми именами: Нергал, Ниназу и тот, чье имя затерялось. Они устроили засаду и стали ждать.

Первыми к мотелю подъехали двое полицейских из Скоухегена. Я их не знал, но один из них слышал кое-что обо мне. Задав несколько коротких вопросов, они разрешили мне посидеть в «Лексусе», подождать прибытия детективов и оставили в покое. Детективы появились примерно через час. Солнце к тому времени уже садилось, и им пришлось достать фонарики.

Оказалось, с одним из них я встречался раньше. Звали его Гордон Уолш, и больше всего он походил на боксера-тяжеловеса. Когда Гордон, в огромных солнцезащитных очках, вышел из машины, казалось, оттуда вылез огромный жук, эволюционировавший до такой точки, что смог надеть костюм. В колледже он играл в футбол и с тех пор держал себя в форме. Его преимущество надо мной выражалось в четырех или пяти дюймах и добрых сорока фунтах. На подбородке у Гордона красовался шрам – след от удара бутылкой, полученный еще в те времена, когда он был простым патрульным. О том, что случилось со злосчастным хулиганом, не хотелось даже думать. Бутылку оттуда, куда засунул ее Гордон, извлекли, наверное, хирургическим путем.

Второго, пониже ростом, помельче и помоложе, я не знал. Держался он с напускной суровостью, которая не могла скрыть неуверенности и выдавала новичка, старающегося не отставать от породившего его жеребца. Уолш посмотрел на меня, но ничего не сказал и проследовал за одним из патрульных в комнату, где лежало тело Проктора. Перед тем как войти, он помазал под носом вапорабом, но задерживаться все равно не стал, а когда вышел, несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. Потом детективы прошли в дом, где задержались на какое-то время, и, продолжая делать вид, что меня не существует, осмотрели грузовик. Уолш нашел ключи и проверил зажигание. Мотор завелся с первого раза. Он заглушил двигатель, сказал что-то напарнику, и они оба наконец решили потратить какое-то время на меня.

– Чарли Паркер. – Уолш пососал дужку очков и поцокал языком. – Как только услышал это имя, сразу понял, скучать не придется.

– Детектив Уолш. Преступный элемент дрожит – значит, вы рядом. Вижу, от сырого мяса так и не отказались.

– Mens sana in corpore sano[37]. И наоборот. Это латынь. Одно из преимуществ католического образования. Мой напарник детектив Сомс.

Сомс кивнул, но ничего не сказал. Губы поджаты, подбородок выпячен, как у Дадли Справедливого. Я бы дал голову на отсечение, что по ночам он скрипит зубами.

– Ты его убил? – спросил Уолш.

– Я его не убивал.

– Черт, я-то думал, ты сознаешься, и мы к полуночи закруглимся. Я бы наконец упрятал тебя за решетку и, может, даже получил бы медаль.

– А мне казалось, детектив, что я вам нравлюсь.

– Нравишься, в том-то и дело. А теперь представь, что говорят о тебе те, кому ты не нравишься. Ладно, если не готов признаться, может, хочешь сообщить что-то полезное?

– Зовут его Гарольд Проктор. По крайней мере, я так полагаю. Раньше не встречал, так что наверняка сказать не могу.

– Тебя-то что к нему привело?

– Занимаюсь самоубийством одного парня из Портленда, бывшего солдата.

– На кого работаешь?

– На его отца.

– Кто такой?

– Отца зовут Беннет Пэтчет. У него ресторан в Скарборо, «Дюны».

– Какое отношение к нему имеет Проктор?

– Дэмиен Пэтчет, сын Беннета, возможно, был знаком с ним. Проктор присутствовал на похоронах Пэтчета. Я думал, у него есть какие-то мысли относительно психологического состояния Дэмиена перед самоубийством.