Устроив настольную лампу так, чтобы свет падал из-за плеча, Рохас рассматривал одну из оставшихся печатей. Водил пальцем по рельефным надписям. Любовался зелеными и красными отсветами изумрудов и рубинов. Он не собирался передавать Тобиасу или кому-то еще, кто будет участвовать в операции, все неповрежденные печати и уже придумал, что делать с драгоценными камнями, но сейчас впервые подумал, что не станет продавать все печати, а несколько оставит себе. Лофт был обставлен новыми, недавно приобретенными вещами, красивыми, но безликими. Ничего особенного, ничего такого, чего не мог бы купить любой при наличии денег и толики вкуса. Печати – дело совсем другое. Он посмотрел влево, на камин с каменной полкой, и представил, как они лежат на граните. Для них можно было бы заказать специальный стенд. Или, еще лучше, он сделает сам, благо руки у него растут откуда надо.

На полке уже стояло домашнее святилище Хесусу Мальверде, мексиканскому Робин Гуду и покровителю наркодилеров. Статуя Мальверде, с усами и в белой рубашке, имела явное сходство с мексиканским певцом и актером Педро Инфанте, хотя Мальверде и погиб от рук полиции в 1909-м, за тридцать лет до рождения Педро. Рохас не сомневался, что Хесус Мальверде был бы только «за», если бы печати лежали рядом с ним. Может быть, он даже благословил бы планы Рохаса.

«Может быть» превратилось в «так тому и быть» – он сохранит печати.

Комната диаметром около сорока футов, почти идеально круглая, как будто находилась в башне, была заставлена книгами от пола до потолка. Центральное место в ней занимал старый банкирский стол, освещаемый лампой с зеленым абажуром. Поблизости находился и более современный осветительный прибор – из нержавеющей стали, поворотный, луч которого мог сужаться до булавочной головки. Рядом лежало увеличительное стекло и набор инструментов: крошечные лезвия, микрометр, щипчики и кисти. Из сложенных друг на друга справочников торчали цветные ленточки закладок, а из папок расползались фотографии и рисунки. Даже пол представлял собой лабиринт из сложенных стопками книг, которые кренились и, казалось, вот-вот обрушатся, но не обрушивались; это было как бы олицетворением лабиринта тайного знания, верную дорогу через который знал только один человек.

Книжные полки, некоторые из которых прогнулись в средней части под тяжестью фолиантов, использовались еще и для других целей. Перед книгами, старинными, в кожаных переплетах, и новыми, стояли древние, в червоточинах статуэтки и лежали фрагменты керамики, в основном этрусские, орудия труда железного века, украшения бронзового века и десятки египетских скарабеев, причудливых жуков, были разбросаны тут и там среди других реликвий.

В комнате не было ни пылинки, как не было и окон, которые выходили бы на старое массачусетское селение внизу. Единственным источников света были лампы, стены поглощали любой шум. Несмотря на присутствие кое-каких современных устройств, в том числе небольшого лэптопа, скромно пристроенного на приставном столике, в комнате ощущалась атмосфера безвременья, и за единственной дубовой дверью, если ее открыть, могло оказаться что угодно, даже тьма и звезды вверху и внизу, словно комната была подвешена в пространстве.

За массивным столом сидел Ирод и рассматривал лежащий перед ним фрагмент глиняной таблички. Прижав к глазу лупу ювелира, он изучал выдавленный на дощечке клинописный символ. Шумеры первыми придумали и использовали клинописную систему письма, которую затем позаимствовали соседние племена, в первую очередь жители Аккада, обитавшие к северу от шумеров и говорившие на семитском языке. С воцарением в 2300 году до н. э. аккадской династии шумерский язык пришел в упадок, мало-помалу превратившись в мертвый, используемый только для литературных целей, тогда как аккадский просуществовал еще две тысячи лет, постепенно развившись в вавилонский и ассирийский.

Помимо трудностей естественного характера, связанных с возрастом таблички, определить точное значение исследуемой логограммы мешало различие между шумерским и аккадским языками. Шумерский – агглютинативный язык, в котором фонетически неизменяемые слова и частицы соединяются, образуя фразы. Аккадский же язык флективный, то есть из базового корня можно образовать слова с разными, хоть и родственными значениями путем прибавления букв, суффиксов и префиксов. Таким образом, используемые в аккадском языке шумерские логограммы не передают в точности своего значения и в зависимости от контекста означают разные понятия – лингвистическая особенность, известная как поливалентность. Во избежание путаницы жители Аккада использовали некоторые знаки из-за их фонетики, отбрасывая при этом лексичекое значение, чтобы воспроизвести нужные словоформы. Аккадский язык также унаследовал от шумерского омофоничность, то есть возможность передавать один и тот же звук разными знаками. Вкупе с письменной системой, включавшей в себя от семи до восьми сотен знаков, это означает, что аккадский язык невероятно труден для перевода. В тексте определенно содержалось упоминание о некоем божестве загробного мира, но о каком?

Будучи необычным человеком, Ирод любил такие сложные задачи. Самоучка, он с детства увлекался старинными вещами, отдавая предпочтение древним цивилизациям и полузабытым языкам. Много лет он бесцельно барахтался в этом море, оставаясь одаренным любителем, пока его не изменила смерть.

Собственная смерть.

Справа тихо запищал компьютер. Ирод не любил держать лэптоп на рабочем столе. Ему казалось неправильным такое смешение древнего и современного, даже если компьютер во много раз облегчал решение некоторых задач. Ирод любил работать с бумагой и ручкой, с книгами и манускриптами. Все, что ему требовалось, содержалось в одном из множества томов, стоящих в этой комнате, или хранилось где-то в памяти, физически воплощенной в библиотеке, где он трудился.

В обычных обстоятельствах Ирод не стал бы прерывать столь тонкую работу, чтобы ответить на электронное письмо, но система была настроена предупреждать о посланиях от ряда особых контактов, поскольку доступ к Ироду тщательно регулировался. Только что пришедшее письмо поступило от проверенного источника на адрес для приоритетной корреспонденции. Ирод вынул лупу, зажатую в глазнице, и легонько постучал по оргстеклу кончиком пальца, как игрок, вынужденный оставить шахматную партию в решающую минуту, словно говоря: «Мы еще не закончили. Рано или поздно ты сдашься». Он поднялся и, осторожно лавируя между башнями бумаг и книг, подошел к компьютеру.

Письмо содержало серию снимков высокого разрешения, изображающих цилиндрическую печать, инкрустированную драгоценными камнями. Печать лежала на куске черного фетра, затем ее слегка поворачивали для очередной фотографии так, чтобы запечатлеть все стороны. Детали, заслуживающие особого внимания, – драгоценные камни, безупречно выполненное резное изображение царя на троне – были сняты крупным планом.

Сердце забилось быстрее. Ирод придвинулся к экрану, прищурился, потом распечатал все снимки и вернулся вместе с ними за стол, где еще раз изучил с лупой. Закончив, он позвонил. Женщина ответила почти сразу, как он и ожидал, голос у нее был надтреснутый и старый – подходящий инструмент для старой высохшей карги. Тем не менее она очень давно занималась антикварным бизнесом и еще ни разу не ввела Ирода в заблуждение. Они были схожи по натуре, хотя ее злоба и враждебность звучали лишь глухим эхом того, на что был способен Ирод.

– Где вы ее взяли? – спросил он.

– Не взяла. Мне ее принесли и попросили определить стоимость.

– Кто принес?

– Один мексиканец. Он называет себя Раулем, но его настоящее имя Антонио Рохас. Тесно сотрудничает с человеком, которого зовут Джимми Джуэл. Джуэл живет в Портленде, штат Мэн. Рохас сказал, что есть и другие печати; некоторые, к сожалению, испорчены.

– Испорчены?

– С них ободрали золото и камни. Он показал мне фрагменты. У меня глаза были на мокром месте от зрелища.