– Верно. Теперь и Гарольда Проктора нет. Похоже, еще одно самоубийство.

Я мог бы для убедительности упомянуть Крамера из Квебека и Бретта Харлана с женой, но тогда это стало бы предметом обсуждения всей компании, и в итоге дошло бы до копов. По ряду причин я этого не хотел. Мне лишь недавно удалось вернуть лицензию, и хотя возвращение сопровождалось туманными намеками на то, что аннулировать ее снова никто не собирается, я не хотел, чтобы у полиции появился повод предъявить претензии. В любом случае это не понравилось бы Уолшу, который, в общем, мне нравился, но, попади мы оба за решетку, оказаться с ним в одной камере я бы не хотел.

Но самое главное, во мне проснулся старый знакомый голод. Я хотел выяснить, что происходит, раскопать глубинные связи между смертью Гарольда Проктора, Дэмиена Пэтчета и других. Я знал теперь, что только называюсь частным сыщиком, что рутинные дела о мошеннических страховках, неверных супругах и вороватых служащих лишь позволяют мне оплачивать счета, но больше ничего не дают. Я понял, что мое желание работать в полиции и короткая бесславная карьера в полицейском управлении Нью-Йорка были не только стремлением как-то отыграться за отца. Прежде чем покончить с собой, он убил двоих, и этот его поступок чернил память о нем и бросал тень на меня. Я оказался плохим копом – не коррумпированным, не жестоким, не некомпетентным, но все равно плохим, потому что мне недоставало дисциплины и терпения и, может быть, честолюбия, что является обязательным для такой работы. Получение лицензии частного детектива представлялось мне приемлемым компромиссом, способом достичь некоей неясной цели в рамках законности. Я знал, что никогда больше не буду копом, но инстинкты остались при мне – целеустремленность, преданность делу, то, что отличает человека работающего не только ради выгоды, не ради абстрактного чувства товарищества или перспективы выйти в отставку через двадцать лет и открыть бар в Бока-Ратоне.

Я, безусловно, мог бы слить все, что знаю или подозреваю, Уолшу и отойти в сторонку. Ресурсами он располагал куда большими, чем я, и у меня не было оснований считать его менее целеустремленным. Но я хотел сделать все сам. А иначе, кто я такой? И раз так, то я буду рисковать, буду торговаться, когда надо торговаться, и собирать то, что можно собрать. В какой-то момент тебе ничего не остается, как только довериться собственным инстинктам и самому себе. За годы, прошедшие с тех пор, как у меня отняли жену и дочь и я нашел того, кто сделал это, я понял по крайней мере одно – я хорош в том, что делаю.

Почему?

Потому что ничего другого у меня нет.

Я смотрел на Стандена и молчал. Возможная связь между двумя самоубийствами висела перед ним как яркая приманка, и я рассчитывал, что он заметит ее и клюнет.

– Есть один парень, Гиган. Эдвард Гиган, – сказал Станден. – Живет недалеко от Гарольда. Найти его можно, только если искать, но он точно там. Как и большинство местных, живет один, компании не ищет, но никаких странностей за ним не замечалось. Просто тихий. Если кто-то что-то и знает, то это Эдвард.

– Я хочу поговорить с ним, пока до него не добрались копы. Телефон есть?

– У Эдварда? Я сказал, что он тихий, но не сказал, что он отсталый. Делает что-то по Интернету. Что-то связанное с маркетингом. Я, по правде сказать, и не понимаю толком, что это такое, но компьютеров у него там больше, чем в НАСА. И телефон есть.

– Позвоните ему.

– Я могу пообещать, что вы угостите его стаканчиком?

– Помните старые вестерны? Там герой всегда просит бармена оставить бутылку.

Станден моргнул.

– Я позвоню Эдварду.

Эдвард Гиган оказался типичным гиком. За тридцать, высокий, бледный, худой, с длинными, песочного цвета волосами, в очках без оправы, коричневых полиэстеровых штанах, дешевых коричневых туфлях и светло-коричневой рубашке. Наверное, что-то подобное могло получиться, если бы кто-нибудь надел парик на жирафа и прогнал его через программу обучения местного супермаркета.

– Это мистер Паркер, тот самый, о котором я говорил. У него к тебе несколько вопросов. – Станден как будто растолковывал что-то ребенку.

Гиган посмотрел на него, вскинув бровь.

– Стандс, ты почему разговариваешь со мной, как с идиотом? – спросил он без намека на враждебность, но с некоторым любопытством и ноткой нетерпения.

– Потому что ты и выглядишь так, будто вылез из МТИ, а не из нашего леса. Естественно, я должен за тобой присматривать.

Гиган ухмыльнулся ему, и Станден, впервые за вечер, ухмыльнулся в ответ.

– Придурок.

– Долдон.

Предложение оставить нас с бутылкой бармен отклонил, но согласился подливать до тех пор, пока Станден и Гиган будут в состоянии членораздельно оформить заказ. К несчастью для меня, алкоголь они переносили с такой же стойкостью, как и друг друга. Бар пустел примерно с такой же скоростью, как и бутылка за стойкой, и вскоре мы остались единственными клиентами. Поболтали о том о сем, и Гиган рассказал, как, устав от городской жизни в Бостоне, оказался в округе Франклин.

– Первая зима далась тяжело. Раньше я думал, как же хреново в Бостоне, когда идет снег, но здесь на тебя обрушивается лавина. – Он скорчил гримасу. – И женщин, конечно, недостает. В смысле, женской компании. Ох уж эти городишки. Остались только те, что не вышли замуж. Как будто в Иностранный легион попал.

– Вот туристы пойдут, веселее будет, – сказал Станден. – Не очень, но все-таки…

– Черт, я к тому времени от скуки умру.

Они посмотрели в стаканы, будто надеясь, что вот сейчас оттуда выглянет и призывно махнет хвостом русалка.

Я попытался повернуть разговор в нужном направлении.

– Насчет Гарольда Проктора…

– Я, в общем-то, удивился, когда услышал, – сказал Гиган. – Не из тех он был…

В последнее время эта фраза звучала слишком часто. Беннет Пэтчет отозвался так о своем сыне. Кэрри Сандерс сказала примерно то же самое о Дэмиене Пэтчете и Бретте Харлане. Если они правы, то получалось, что слишком многие попали в мертвецы без достаточных на то оснований.

– Почему вы так считаете?

– Крепкий парень. Никогда не сожалел о том, что там делал, а делал он там такое, что не везде можно рассказать. Ну, то есть, для меня это был хардкор, но я ведь никого не убил. Надеюсь, и не убью.

– Вы с ним ладили?

– Выпивал пару раз зимой. Гарольд помог, когда у меня генератор полетел. Жили по-соседски, но приятелями не были. Так здесь заведено. Потом он начал как-то меняться. Я говорил об этом со Стандсом, и он сказал то же самое. Стал всех сторониться, меньше общаться, хотя и болтуном никогда не был. Грузовик заводил в неподходящее время, иногда даже после полуночи. И фура к нему приходила. Большой тягач – по-моему, красный – с трейлером.

Красная фура. Как у Джоэла Тобиаса.

– Номер не помните?

Гиган назвал. По памяти. Все так, номер Тобиаса.

– У меня фотографическая память, – объяснил он. – Помогает в моих делах.

– Когда это было?

– Четыре или пять раз. Два раза в прошлом месяце, один раз в этом и последний – вчера.

Я подался к нему через стол.

– Фура приходила вчера?

Гиган заволновался, словно испугался, что мог ошибиться. Сосредоточился, прикидывая.

– Ну да, вчера утром. Я возвращался из города и видел, как она уезжает, так что когда приехала, не знаю.

Из того немногого, что сообщил Уолш, я знал, что Проктор был мертв дня два или даже три. Определить точнее мешала жара в комнате, ускорившая процесс разложения. Получалось, что Тобиас был в мотеле, когда Проктор уже умер, но даже не стал его искать. Либо он знал, что Проктор мертв, но не сообщил, что представлялось маловероятным. В кого бы ни стрелял Проктор, он стрелял не в Тобиаса.

– И это точно была та же фура, что и раньше?

– Да, я же и говорю. Та самая. Гарольд и тот другой парень, водитель, – нет, стоп, однажды их было вроде бы трое – сняли груз, и фура ушла.