— Ну, а дальше? — прервал молчание Миша.

— Что дальше?

— Кони в ворота, а ты?

— А, ты вот про что? — Сенька довольно осклабился, — Там было дело известное. Я вот про другое думаю. Хворобные у меня, Мишка, думки в башке, хужее шкарлатины. — Поймав недоумевающий и вместе с тем вопросительный взгляд приятеля, продолжал: — Вот гляжу на станичных работяг и диву даюсь, чем все держится. Ведь только мы, ребята, хозяинуем да еще бабы. Когда же это с фронта наши придут да худобу приведут? Провалиться мне на этом месте, Мишка, сегодня ночью батю своего во сне видал. Вроде сидит он в блиндаже и пряшным гребешком волосья на голове чешет, а сбоку басурман в чудной шапке, с махром, и до самого лба башлыком замотанный. Батя хоть вошву ловит, а тот без дела сидит, на убитого похожий, и так жалостливо на батю смотрит…

— Да как он глядеть может, ведь сам говоришь, до лба завязанный басурман, — перебил рассказчика Миша.

— До лба? Ясно, до лба, а щелки-то он оставил, что ж он, как турок, так и впрямь круглый раззява? — вывернулся Сенька. — Ну, хватит про сонное царство - государство. Ты хотел про курицу-несушку, слушай. Уперлись кони в ворота, а Лука тут как тут. «Опять, черт вонючий, коней упустил». А я ему в ответ: «Да я, дедушка, с мерина упал, со двора, проклятый, идти не хочет, видать, вы ему понравились». Сам плачу…

— Неужто плачешь?

— Снарошки… плачу! Гляжу, он меня левой подсаживает, а в правой батог наотмашь держит. Плохо, думаю, дело твое, Семен. И верно, посадил, да потом как учешет меня через голову, да и по мерину, да вдогон мне: «Вот погляжу, как ты еще падать будешь, растяпа».

— Больно было?

— Где там больно, угнулся я… Кони наметом пошли, да только не туда, куда мне нужно. Думаю, чувал-то останется, а хозяин стоит — смеется, да кнутом по пылюке хлещет, видит, что я снова замялся, вздумал меня Рябком травить. А Рябко в саду гавчит, по всему видать — на акацине поживу чует, а достать не может. Диранул я тогда коня удилами вдоль рта, на растяжку, чуть на зад не посадил, повернул, да в улицу, к курятине. Лука заметил, наперерез. Кони спужались, шарахнулись. Федькину кобылу к вашему забору здорово прижало, надо поглядеть, не порвала ли брюхо. Все ж я раньше деда к акацине попал, рванул чувал с налету по-чеченскому и — ходу. Вот теперь думаю, Мишка, догадается хозяин аль не догадается. А дотяпает, не миновать новой порки. Весь я какой-ся пороный, распоронный… Житуха… — Сенька засмеялся, швырнул огрызком яблока, достал из-за пазухи другое, угостил друга.

— А сам? — принимаясь за яблоко, спросил Мишка.

— Оскомину уже набил. Зря их с погреба прихватил. Тоже чуть не засыпался… Хозяйка недавно намочила, еще не укисли… А ты чего кота-бедолагу забратал, ему в чувале душно, — переменил тему разговора Сенька. — Шкуру драть будем, а?

— Поганиться с ним, — сердито сказал Миша, — он каймак пожрал, да еще… подушку обгадил.

Сенька рассмеялся.

— Ишь сатана. И ты с ним подкидываешься. Ну-ка, давай трошки вперед.

Мишка продвинулся на полкорпуса. Мешок висел спокойно, кот слабо шевелился, не проявляя особого беспокойства. Это обстоятельство крайне не понравилось Сеньке.

— Ребята, — покричал он, — сюда до кучи, сейчас из кота каймак выбивать начнем.

Ребята подлетели, подняв тучи пыли.

— А если он опять? — беспокойно спросил Мишка.

— Что опять?

— В мешок?

— А, — догадался Сенька. — Не робей, гуртом вымывать будем, — Хлестнул по мешку.

В Сенькиной плети замысловато пропущен толстый дрот, кот подпрыгнул, мешок соскользнул под брюхо, когти кота вцепились в брюхо Червы. Кобылица кинула задом и припустила по дороге.

— Давай сюда, — кричал Сенька, скача рядом, — мы его плетями на весу, на весу.

Поняв замысел друга, Миша, подхватив мешок, передал Сеньке. Тот принялся пороть по мешку. Уморившись, передал другим. От мяуканья кот перешел к хриповатому крику, совсем не похожему на кошачий.

Мише стало жаль кота, которого он знал еще бархатным ласковым малышом, гонявшимся за мухами, воробьями и собственной тенью.

— Ребята, хватит, надо выкинуть, — сказал он.

— Не возвернется? — усомнился Сенька, оглядываясь назад, где еле-еле виднелись острые верхушки тополей.

Обречь кота на бездомные скитания по бурьянам показалось Мише слишком большой жестокостью. Он охотно поддержал чье-то предложение подарить кота деду Меркулу.

— Хай Меркулу мышву ловит в халабуде, — утвердил он. Меркул считался лучшим яловничим. Станичники, избегая беспокойного ухода, отдавали гулевой скот в яловники и особенно охотно доверяли рыжебородому пастуху Меркулу. Знали, что он не заспится, выберет лучшие корма, вовремя напоит. Меркул рачительно следил за скотом, и не было у него случая волчьей шкоды или пропажи. На сочной отаве пестрело разномастное стадо. Наевшись росистой травы, лежали сытые яловые коровы и бычки-третьяки, отрыгивая жвачку с глухим утробным звуком. Быки медленно поворачивали головы, жмурились и двигали челюстями. Ничто не беспокоило скот: ни мухи, ни слишком знойное солнце, и животные как бы подчинялись общему покою этой сытой многотравной осени.

Молоденькие телочки, как беспокойная, неутомимая детвора, бродили взад и вперед, сопровождаемые бугайками-двухлетками, которые иногда останавливались и как бы безразлично поднимали головы, обнажая и грея красные десны. Иногда, собравшись группой, скандалили возле приглянувшейся им всем телочки, и мигом рвалась короткая дружба, бычки избочивались, угрожая неокрепшими рогами, и, разогнавшись, пытались поразить соперника. Но стоило только натолкнуться на матерого бугая, шарахались и, уже находясь в безопасности, снова принимали искусственно свирепый вид.

Меркул, лежа на зипуне, глядел на небо. Любил он, вот так, подложив сильные руки под голову, находиться один на один со своими думами. Беспредельная степь и одиночество не уводили его от жизни, он часто шутил, чудачил, но никто не догадывался, о чем может часами думать Меркул, глядя в прозрачное небо, на коршунов и кобчиков, парящих в бескрайной вышине, на крикливые станицы журавлей, кочующих по определенным путям, издревле проложенным ими в воздухе.

Вот и сейчас думает старый казак-яловничий, а возле него на полстенке седло с высокими черкесскими луками и шомпольная одностволка с витым турецким стволом. Тут же дремотные, серые с рябиной, волкодавы. Иногда они лениво поднимали морды, и только по коротким ушам, поставленным торчком, можно было догадаться об их чуткости. Два легаша-пойнтера, поместившиеся у ног Меркула, терялись перед этими величественными псами — прирученным потомством сильных зверей.

Заметив подъезжающих, волкодавы поднялись и широким махом бросились вперед с лаем, пытаясь ухватить за храпы. Меркул окликнул собак. Они сразу же прекратили нападение, рыча, отошли и настороженно остановились.

— Чего вы, хлопцы, ай соскучились? — спросил дед Меркул, засовывая штаиину в шерстяной чулок.

— По Малюте соскучились! — крикнул Миша.

Дед встал на ноги и надвинул на глаза шапку. Сейчас была видна только его огненная борода, занявшая почти все лицо.

— Ну, ну! Не балуйте, хлопцы, — погрозил он. — Проваливайте от табора, а то кобелям разрешу. Далась вам моя Малюта: кабы вы одни, а то третьи за сегодня.

— Дедушка Меркул, мы к тебе не снарошки, чтобы подражнить, а взаправду. Малюта у велигурового федьки колбасу поперла, — известил Миша тоном человека, сообщающего весьма приятную новость.

Дед шагнул вперед, и в позе его было что-то сходно с волкодавом.

— Колбасу?! А колбаса с чесноком была?

— С чесноком, — подтвердили все хором.

— Видать, сейчас высекет Малюту, — догадался Сенька и громко заорал: — С чесноком, дедушка, у атамана да колбаса без чесноку, что ж он, бедный?

Дед опустился па зипун, отмахнулся.

Попяйте своей дорогою. Это не Малюта нашкодила. Моя сучка, было бы вам известно, колбасу с чесноком жрать ни за что не станет. Зря вы на нее нападаете.

Мерюул снова положил руки под голову, м солнечные лучи веселились в его бороде. Все стало ясно, убедительно.