Зоя сделала над собой усилие, чтобы не вскинуть автомат и не всадить весь магазин в немку. Ее затрясло так, как несколько минут назад Юрку. Но справилась она с собой сама, без посторонней помощи.
— Я не гестапо, — сказала Ханнелора, — я просто СС…
— Все равно сука! — сказал Юрка. — У Клавы тушенка была, сварим бульон, а? Хоть и консервы, но все же мясные… Американские…
— Что бы вы без американцев делали! — сказала Ханнелора, опять-таки выпрашивая пулю. Но Юрка и Зоя уже привыкли. Для этой стервы жить было мучительнее, чем умирать, так пусть живет, пусть мучается…
Бульон сварили на спиртовке. Пили его из кружек, разделив тушенку на пять частей. Клаву поили с ложечки, как ребенка. Этим занималась Дуська. А немка есть отказалась.
— Подите вы прочь со своим пойлом! — сказала она, но Юрка и Зоя насильно разжали ей рот и ложка за ложкой влили в нее бульон, да еще и заставили съесть тушенку. От горячего ее разморило, и она впала в забытье, на сей раз уже не прикидываясь. Клава тоже уснула.
— Надо будет дежурство установить, — сказал Юрка деловито. По два часа.
— Тебе надо выспаться, — сказала Зоя, — ты сегодня помаялся… Поспи четыре часика, а мы с Дусей вдвоем подежурим. До рассвета как раз…
— Тут, в подземелье, все равно, рассвет или ночь, — усмехнулся Юрка. — Ладно, посплю…
На ночлег он устроился основательно: положил на диван подушку, под подушку положил «парабеллум», «вальтер», автомат пристроил рядом с собой и лишь после этого накрылся своей шубейкой и заснул…
— Выстудится подвал, — поеживаясь, сказала Дуська, — рванули фрицы котельную…
— Эх, перебраться бы сейчас в ту избушку, что здесь раньше была! — вздохнула Зоя. — Там печка русская, никакого мазута не надо. Там даже банька есть!
— Да-а… — сказала Дуська, — хорошо бы…
— Плечо не сильно болит? Жара не чувствуешь? Или озноба?
— Нет, вроде ничего… Я просто чую, что похолодало. В бетоне без отопления нельзя…
— Утром разведаем избушку, а то ночью тут на мины налететь можно…
— Хорошо, если бы она уцелела! — Дуська прикрыла глаза мечтательно, сладко. — Я тут себя уже наполовину мертвой чувствую… И как Клавка под землей работала?!
— А Клавка небось думает: как это ты в самолете летаешь? — усмехнулась Зоя.
— А она и сама умеет, небось с парашютом-то она точно прыгала! Эх, была бы сейчас «ушка», да был бы бензин… Мигом бы довезла! В такую ночь никакой «мессер» не вылетит…
— Мы бы в твою машинку не поместились… — развеяла Дуськины фантазии Зоя. — У тебя два места только…
— Верно… Хотя, конечно, с перегрузом можно было бы попробовать четверых взять… В тебе килограмм пятьдесят есть?
Одна из книжных полок была полностью заставлена фотоальбомами в одинаковых бархатных переплетах. На каждом из альбомов в белых кружках были тушью нанесены аккуратные цифры: 1, 2, 3, 4, 5, 6 и 7.
— Глянем? — спросила Дуська. Зоя не ответила, вытащила альбом № 1. Сразу под обложкой был титульный лист, на котором каллиграфическим почерком было написано по-немецки: «Санкт-Петербург. 1910–1918». На первом листе красовались два одинаковых по размеру фото: мужчина лет сорока, в черном фраке и крахмальной рубахе с «бабочкой», с моноклем в глазу и аккуратно подстриженной бородкой, и женщина много моложе возрастом, в светлом платье с многочисленными пуговками на длинном закрытом вороте, с аккуратно уложенной волнами прической и камеей на черной ленточке. Под фотографиями были надписи на русском языке, сделанные по старой орфографии: «Барон Михаил Карлович фон Гуммельсбах» и «Баронесса Лидия Антоновна фон Гуммельсбах». На следующем листе была изображена баронесса с ребенком на руках в окружении каких-то пожилых женщин в простой одежде, явно прислуги. Рядом была более крупная по формату фотография: группа мужчин во фраках с цепочками на животах, с поднятыми бокалами шампанского, а посередине — барон фон Гуммельсбах. Здесь была подпись только одна: «Крестины. 12 февр. 1910 г.» Перевернув этот лист, девушки увидели большую фотографию младенца, голенького, лежащего на животике поверх атласного одеяльца и испуганно повернувшего голову к объективу. Большущие глазенки таращились так уморительно, что у Зои вырвалось:
— Ух ты, какая клопышечка…
А под фотографией было написано по-русски: «Я» и по-немецки: «Ich».
— Вот она какая была… — оглядываясь на спящую Ханнелору, произнесла Зоя. — Такая хорошенькая…
— Маленькие все такие, — равнодушно заметила Дуська, — крути дальше.
Дальше пошли фотографии, на которых обязательно фигурировала Ханнелора. Вот ее, годовалую, ведут за ручки две няньки, вот она сама подбрасывает вверх мяч, вот она сидит за маленьким столиком в окружении огромных кукол. Вот она у елки, увешанной блестящими игрушками, и подпись: «Рождество Христово. 1916 г.»
— А ведь тогда война была… — заметила Дуська. — Ишь, буржуйка!
— А может, и помещица, — сказала Зоя. Словно подтверждая ее слова, на следующей странице открылась фотография, сделанная на фоне загородного особняка с крыльцом и колоннами, у небольшого фонтана. Вокруг стояли, как-то странно, неестественно обнимаясь, люди: мужики в косоворотках и смазных сапогах, с картузами на голове, солдаты с георгиевскими крестиками, сестры милосердия в длинных платьях и косынках с крестиками на лбу и, наконец, барон и баронесса фон Гуммельсбах, он в полувоенном френче, она в черном платье с повязкой на рукаве, а также маленькая Ханнелора в сестринском наряде и с большой прямоугольной коробкой в руках. Хоть на этой фотографии надпись на коробке была едва заметной, слишком мелкой, все же можно было прочесть: «Жертвуйте в пользу больных и раненых воинов!», само собой, со всякими «ятями», твердыми знаками и прочим.
— Это, выходит, она для наших солдат деньги собирала? — удивилась Дуська.
— Не для наших, а для царских… — сказала Зоя наставительно, но тут же поняла, что выразилась неточно: под фотографией была дата: «19 августа 1917 года». Царя уже на престоле не было. Жить ему оставалось меньше года.
Больше в этом альбоме фотографий не было. Девушки открыли второй альбом и увидели надпись: «Берлин. 1918–1933». На первой из них Ханнелора была изображена вместе с матерью, обе в черном, сгорбленные, похожие на старух, под большой фотографией барона, затянутой в правом верхнем углу черной лентой. «Годовщина смерти отца», а дальше по-немецки: «14. September 1919». На следующей фотографии рядом с матерью и дочерью стоял какой-то крупный подтянутый мужчина в пиджаке и фетровой шляпе, с усами, закрученными вверх, как у кайзера Вильгельма. Здесь подписи не было, но стояла дата: «17. Juli 1921». В детских чертах лица Ханнелоры уже угадывалось что-то от той, которую увидели девушки. Потом пошли фотографии, где Ханнелора выглядела все более и более взрослой. Школьные подруги сидят рядом на лавочке — 1925 год. Юноша в мундире обнимает уже сформировавшуюся девушку за талию — 1928 год. Ханнелора в купальнике и шапочке на тумбе в плавательном бассейне — 1930 год. Ханнелора с девушками, одетыми в униформу, на фоне большого фашистского флага — 1933 год. Наконец, последнее фото в альбоме: Ханнелора под руку с юношей в черном костюме выходит из церкви в длинном белом платье с фатой и в туфлях на высоких каблуках.
— Замуж вышла… — констатировала Дуська. — А мужик у нее ничего, красивый.
— Здоровый парень, — прикинула Зоя. — Она меня на голову выше, а ему — по плечи…
Под свадебным фото стояли сразу две надписи, обе по-немецки, одна — почерком Ханнелоры: «Der erste Tag: ich liebe dich!», а другая — более острым, мужским почерком: «Ein Nachtigal und eine Rose». Была и дата: «8. Juni 1934».
Отложив второй альбом, Дуська и Зоя стали разглядывать третий. Заголовок у него был не обычный, не такой, как в двух первых. Он был сделан не черной, а алой тушью и гласил: «Meine Liebe. 1934–1936». Вокруг заголовка были яркой гуашью нарисованы алые розы и сердечки. На каждом сердечке были изображены свастики в белом кружочке. На первой странице была большая фотография свадебного пира с женихом и невестой на заднем плане. Все стоят, улыбки, уже немного хмельные морды, штатские черные костюмы с белыми рубашками, эсэсовцы в черных мундирах, какие-то военные, штурмовики с повязками на рукавах. Бутылки, хрустальные бокалы, какие-то суповницы, масса ложек и вилок, а над головой молодоженов огромный портрет Гитлера с чаплинскими усиками и косой челкой. Под портретом — лозунг: «Alles für Faterland und Nation!» На следующей фотографии была изображена большая, с отвернутым одеялом, постель, вокруг которой стояли букеты цветов…
