— А когда ваш отец книгу начал писать?

— Давно. Сперва хотел только про испытательскую работу написать, но потом сказал, что лучше, чем у Галлая, не получается. Бросил и даже сжег, кажется. А потом начал писать эту. Начинал как мемуары, а после решил переделать в повесть. Нам не читал и не показывал. «Помру, — говорил, — тогда и прочтете». Отчего, почему — не комментировал. Запирал в ящик стола и ключ уносил, чтоб Анютка не подсматривала. Это дочка моя. Он вообще-то на нас с женой здорово сердился, что мы парня так и не завели. Обрубили авиационную династию. Дед был летчиком, отец и я. А вот этот мышонок у нас ничего общего с авиацией иметь не захотел, — Белкин посмотрел за спину Никиты, слегка подмигнув.

Никита обернулся. Вообще-то он не стал бы называть такую девушку «мышонком». Это папа, который, наверно, помнил, как она в колясочке пищала, мог ей такое ласкательное прозвище придумать. Но теперь-то, лет в двадцать, этот ребенок был ростом почти с Никиту даже в домашних шлепанцах. А если ее еще поставить на каблучки, такие, как у Светки, то получится на полголовы выше. И вообще смотрелась неплохо даже в домашнем грубошерстном свитере водолазного образца и спортивных брюках с лампасами. Длинные гладкие темно-русые волосы, поблескивая, ниспадали на плечи. Прямо как в той рекламе: «Wella. Вы великолепны!» Но самое занятное — на бело-розовенькой овальной мордашке не было даже миллиграмма косметики.

— Вам чаю поставить? — спросила она, равнодушно поглядев на Никиту.

— Ну, организуй, похозяйничай! — поощрительно кивнул папа.

Анюта пошла в кухню, а Никита почему-то припомнил, что с отчеством она будет Анна Андреевна, как гоголевская городничиха из «Ревизора». Очень подходит к этой воображуле.

— Юристом собралась быть, — сказал отец. — Говорят, теперь это престижно. Особенно жуликов защищать.

— Наверно, — согласился Никита, — правда, юристы же их и ловят.

— Плохо ловят, — усмехнулся Белкин, — а вот защищают надежно. Конечно, насильно летать не заставишь. Да и вообще не женская это профессия. Так что прав был батя: это я, бракодел, виноват.

— Андрей Юрьевич, — произнес Никита, — давайте насчет рукописи поговорим. Вы же, наверно, прочли там хоть что-нибудь?

— Конечно, кое-что прочел. Но мало. Я же говорил: написано от руки, почерк у него ужасный, рука под старость ослабела. Пока все закорючки разберешь — глаза устанут. Некоторые места вообще пропускал, ничего не поймешь. Отец ведь, кроме того, что написал неразборчиво, так еще и позачеркивал все вдоль и поперек. Там вставка, здесь вставка, наверху, внизу, сбоку, на оборотах листов. Пока разберешься, что куда, — забудешь, с чего начиналось. Ну и написано, в смысле стиля — хоть я и не специалист, — не больно здорово.

— Ну а суть-то понять можно?

— Понять можно, но сложно. Тем более что я и до середины не дочитал.

— А мне вы ее не дадите на денек? Я бы ее отксерил и подлинник вам вернул, — предложил Никита.

— Ну, допустим, дать ее вам на сутки я могу. Вопрос только в том, как вы ее использовать собираетесь?

— Расскажем читателям в области, что был такой подвиг в годы войны… — сказал Никита.

— Думаете, интересно будет об этом читать?

— Конечно. Вообще-то, — Никита решил, что можно рискнуть и пообещать то, что было весьма сомнительно, — наверно, можно было бы подумать и об издании самой повести. Отдельной книгой или у нас в газете. Если там что-то действительно интересное — ее раскупят.

— Вы это серьезно? — спросил Белкин.

— Конечно! — вошел в роль Никита. — Я, правда, ее еще не видел, поэтому совсем определенно обещать не могу, но в принципе, имея в основе такой сюжет, должно получиться…

В это время явилась Анюта и принесла чай.

— Садись с нами, мышонок, — предложил папа дочке.

— Спасибо, но мне некогда, у меня завтра экзамен, — объявила Анна Андреевна и величаво удалилась.

— Привет с большого бодуна! — сказал Механик, когда Есаул продрал наконец опухшие глаза. — Прими сто грамм, поправься!

И протянул товарищу похметологическую дозу в чайном стакане.

Есаул поморщился, перекрестился и жадно плеснул водяру в глотку.

— Который час, а? — спросил тот, поглядев на свои остановившиеся часы.

— Пятнадцать десять, — доложил Механик. — Клево дрыханули? Особенно ты. Я лично только до полудня вытерпел.

— Слышь, Мех, — ощущая, как болиголов помаленьку растворяется и душа обретает стремление к жизни, поинтересовался Есаул, — а это правда все было?

— Чего? — удивился тот.

— Ну, вчера…

— Вчера — было, — кивнул Механик. — Раз сегодня наступило, значит, вчера — было.

— Не… — помотал головой Есаул. — Мы вчера Делона сделали?

— Сделали. Ты лично и сделал. Через затылок сквозь мозги.

— И баксы взяли?

— Взяли.

— Сколько?

— Не считал пока. Я за похмелкой ходил и пожрать организовал. Если он нам перед смертью фальшивые не впарил, то жить можно.

Есаул слез с дивана, тяжко ступил на пол и, почесывая волосатое пузо, пошел в угол, где стоял «дипломат». Он был заперт только на защелки. Усач открыл и обалдел.

— А я думал — приснилось, блин! Во фартануло! По сто гринов в пачке — десять тыщ. Раз, два, три, четыре, пять, шесть… Восемь, десять, двенадцать… е-мое! Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать… Двадцать! И еще неполная. Чуешь, Мех?! Даже за товаром в область ехать не нужно. Десять лет, если не шиковать, протянем.

— Если не шиковать, а жить, как люди живут, — хмыкнул Механик, — тут до старости хватит. Но за товаром ехать надо. Мы еще и один сундук не уполовинили.

— Стремно это, Мех. Булка и Серый нас уже просекли.

— Если б просекли, то мы бы давно в Москву-реку смайнали, кореш. И сейчас уже к Нижнему подплывали бы, может быть.

— Все равно, место они знают. И подловят нас там, как пить дать. Не на одной просеке, так на другой. Либо у Малинина, либо у Дорошина. Третьей дорожки нет, а обе, по которым мы ходили, они знают. К тому же и прямо на острове могут ждать.

— Ну, насчет прямо на острове ты, братан, пережал. Во-первых, насчет острова они еще догадаться должны. А даже если и допетрят, как мы туда попадаем, то сразу не полезут. Не сунутся они туда, не зная броду. И разминировать до весны не смогут. Серый же не дурак, понимает кое-что, хоть и замполит. А это, учти, не Бузиновский лес, где за все уплачено. Здесь, если даже один раз грохнет, шухер начнется. ФСБ нагрянет, другие великие люди… Даже если отмажутся — клад уплывет. А им этого очень не хочется. Я думаю, они сейчас начнут копошиться, искать, что там за бункер, кто строил, зачем минировал, где там входы-выходы. А нас будут либо здесь искать, либо на подходах.

— Но подходы-то они наши знают! А все бомбилы у них в руках. Саня нас, можно сказать, на поезд проводил. И когда мы поехали — сразу к тому парню, который нас подвозил, бегом бросился — разбираться. Я в окошко видел. Сам же сказал, что теперь они и про дорошинскую просеку узнают, а потом и на остров выйдут.

— Так и будет. Может, уже и есть. Вполне возможно, что дотумкали как-то. Время-то прошло. Но пойми, пан Есаул, что они на этих просеках постоянные посты держать не будут. И дороги все перекрыть пока еще не сумеют. Зато мы главное знаем: через Курский вокзал, как раньше, ездить нельзя. То, что Колуна, который нас застучал Серому, как ты сразу предлагал, можно замочить, проблему не решит. Во-первых, он уже не один там ошивается, а во-вторых, засвеченный стукач то же самое, что отобранный ствол.

— В смысле? — заинтересованно спросил Есаул, надевая штаны.

— В смысле что нам даже выгодно будет, если Колун нас опять на вокзале приметит. И опять стуканет Серому.

— Почему? Они же теперь не только в Лузине, но и в Дорошине на станции ждать будут.

— Правильно. Ждать будут, и наверняка на обе просеки ребят пошлют, но хрен дождутся. Потому что мы проедем только до Тулы, а оттуда махнем на Калугу.