Священник замолчал. Переставил, не поднимая глаз, с места на место пустую чашку.
— А вы хоть поняли, ну… — Михаил, разрывая неловкое молчание, повел в воздухе рукой.
— Клоз она или не клоз? — священник указательным пальцем потер в уголке глаза, будто убирая соринку. — Да кто ж его знает? У мертвого не спросишь. Правда, на следующий день уже, стал я зубы чистить. И чувствую — ссадина у меня на нижней губе. На слизистой. Вроде ранки.
— Если бы она была клозом, то могла вас инфицировать эрзац-моледой. Я правильно понимаю?
— Правильно. А если я не инфицировался, значит, она клозом не была. Или я — сварг, и моледа на меня не действует. Или я сам губу прикусил в запале. Я ведь после гибели Наташи несколько часов словно в полусне находился… Вот такие пироги. Так до сих пор и не знаю — прав я тогда был или бес меня попутал…
Вот и решил я, что надо сложить сан. Что недостоин я людям слово Божье нести. Посоветовался с Юрием Константиновичем, больше и не с кем было. А он мне сказал, так, по-простецки. Мол, уйдешь ты из храма, а кто твое место займет? Подумал об этом? Ты уже все искушения прошел, никаким сатаной тебя не испугаешь. Не зря ведь в народе говорят, что за одного битого двух небитых дают… Вот так и остался я, грешник, других грешников на путь истинный наставлять.
А ты, София, не изводи себя из-за этого Анибала раньше времени. Сдается мне, недобрый он был человек. Только таился до поры до времени.
София покачала головой. То ли соглашаясь со священником, то ли в такт своим мыслям.
— Мне иногда кажется, что это совсем плохой сон. Все эти дни. Как это по-русски? Кошмара?
— Да, есть у нас такое слово. Только без "а" на конце. Просто "кошмар".
— Просто "кошмар", — повторила София. — Даже слово неприятное. Словно змея шипит. Так хочется — заснуть и проснуться, будто все приснилось… Я мыслила — этот вот Виталий. Какой он бедный был. Он, наверное, совсем не понимал, где, что. Где правда, а где этот, кошмар.
Снова повисла пауза.
— А у меня тут по ходу дурацкий вопрос возник, отец Григорий. Можно сказать, технический, — бодро произнес Михаил. — Как эти товарищи умудряются так ловко кусаться? У них что, после переселения моледы клыки вырастают?
— Нет. Не вырастают, — священник покачал головой. — Я этот вопрос выяснял у Виталия. Он ведь помнил… кое-что. Так вот, клозы специальную коронку на зуб надевают. Когда на "охоту" выходят.
— Вот оно как. Я тоже по поводу Виталия еще спросить хотел, — Михаил, казалось, обрадовался возможности перевести разговор в новое русло. — Вот прочитали мы с Софией его записки. Раньше я бы просто решил, что это фантастика или бред. А теперь получается, что он какую-то правду знал. Вы сказали, что он кое-что помнил. А почему подобное произошло? Ведь другие не помнят ничего.
— Ну, однозначно я ответить не могу. Лишь предположить… Видимо, произошел некий сбой в моледе. Ведь моледа является носителем огромного массива памяти. Просто гигантского. Видимо, когда она находилась в мозгу Виталия, что-то в этой моледе заклинило, и она скачала часть своей долговременной памяти в мозг Виталия. Вот так. И он начал вспоминать.
— Вспоминать или фантазировать? Вы ведь с ним много общались, отец Григорий. Он действительно был душевнобольным? Или?
— Или-или? Третьего не дано? Узнаю логику юриста. Тут сложнее, Миша. Являлся ли Виталий душевнобольным? Вопрос на засыпку, — отец Григорий провел рукой по густым седым волосам, хмыкнул. — Все зависит от критериев. Есть такое древнеримское высказывание: insanus omnis furere credit caeteros…
— Сумасшедший считает, что все остальные — сумасшедшие, — тут же перевела София.
— Хм… Ну да, верно. По критериям психиатра Василия Ивановича, ставившего диагноз, Сизоненко сумасшедшим являлся. Но откуда берутся подобные критерии? Подумайте сами. Критерии вырабатывает экспертное сообщество. А оно — часть всего общества. Иными словами, опирается на стандартные представления о "правильном" и "неправильном", сложившиеся в этом обществе… Навтыкало общество правила-колышки, натянуло на них, критерии, словно колючую проволоку, и получился загон. Живешь внутри загона, соответствуешь правилам — значит, отвечаешь установленным стандартам… А на поверку может оказаться, что в этом загоне как раз и расположен форменный дурдом. А нормальный мир — снаружи, за колышками.
Впрочем, на эту тему можно долго рассуждать… Что касается душевного здоровья Виталия, я бы сказал так. Виталий знал и ощущал то, что выходило за рамки понимания людей, ставивших ему диагноз. И поэтому для них он являлся психом… Хотя, умные врачи понимают, насколько порой условны бывают эти критерии. Тот же Василий Иванович, помню, как-то в разговоре со мной пошутил: степень сумасшествия пациента зависит от степени сумасшествия врача. Профессиональный цинизм, так сказать.
— А вот лично для вас? Насколько Сизоненко был болен? — София зажмурила один глаз, словно целилась из пистолета в мишень. — Его запискам можно доверять?
— Относительно.
— Как? Я заплуталась.
— Чего? За-плу… — не понял священник.
— София, для краткости, объединила два слова, — быстро вмешался Михаил. — "Заблудилась" и "запуталась".
— А-а, запуталась…Ты же ученый, София, помни о диалектике. Лично я не думаю, что Виталий был сумасшедшим. Но фантазией он обладал буйной. Что называется, без тормозов. Стремясь придать своим воспоминаниям логическую стройность и непротиворечивость, он вполне мог что-то домыслить. Ведь его воспоминаниям тысячи, если не десятки тысяч лет. К тому же они фрагментарны… Представьте, что наши воспоминания, это некие потоки, сдерживаемые в отведенном русле плотинами. Моледа разрушила в мозгу Виталия эти плотины, и все воспоминания хлынули одним бурным потоком. Бедный Виталий пытался этим потоком как-то управлять, но…
— Если бы знать верно, что он помнил, а что домыслил, — София в задумчивости поводила чайной ложечкой внутри пустой кружки, будто размешивала сахар.
— По моим представлениям о мироздании, — заявил Михаил, — я скорее готов поверить в само существование хронотов, чем их в космическое путешествие.
— А ты до сих пор сомневаешься в том, что хроноты существуют? — София усмехнулась. По ходу беседы она оживилась, к ней вернулась непосредственность.
— Да. Пока собственными глазами не увижу — не поверю.
Произнеся эту фразу, Михаил обвел собеседников задиристым взглядом.
— Ох, Миша, не буди лихо, пока оно тихо, — почти под нос пробормотал отец Григорий. София внимательно посмотрела на священника и инстинктивно поежилась.
— Миша, а чем тебе не нравится версия космического путешествия? Ведь это так обычно.
— Обычно? Пока еще лишь для фантастических романов. Ну, перелет с одной планеты на другую, предположим, реален. Даже в другую галактику — чем черт не шутит. Но вероятность встретить в космосе абсолютно идентичных братьев по разуму равна нулю.
— Не равна нулю, а стремится к нулю, — поправила София. — Это не одно и тоже. Вселенная бесконечна, и в ней допустимы любые комбинации вариантов.
— Это математически. А на практике, в реальной жизни, это одно и тоже. Что ноль, что ноль целых и какая-нибудь одна миллионная. Не верю я в то, что хроноты были инопланетянами.
— То есть, Сизоненко все выдумал? Но тогда откуда взялись хроноты?
— Не знаю, — Михаил помолчал. — Может, их и вообще не было. И нет. Черт его знает!
— Не чертыхайся всуе, — отец Григорий поморщился. — Но в чем-то ты, возможно, и прав. То, что жители Планеты, о которой писал Сизоненко, нашли в космосе братьев не только по разуму, но и по телу, мне тоже представляется сомнительным.
— Но тогда откуда взялись хроноты? — нетерпеливо повторила вопрос София.
— Мне приходила в голову одна ненаучно-фантастическая теория, снимающая многие противоречия. Но это… всего лишь предположение. Меня гораздо больше интересует сегодняшний день и та составляющая в сочинении Сизоненко, которую можно считать реально существующей. Как бы Михаил не сомневался в ее существовании.
