…Летиция проснулась от петушиного крика и, не открывая глаз, долго лежала на соломе, прислушиваясь к жизни, шевелившейся внутри ее тела. Рядом стонала воровка, пойманная накануне на краже вещей из дома купца. По мнению алькада у воровки был сообщник, и вчера вечером ее жестоко избили кнутом, требуя назвать имя. Почти всю ночь она пролежала в беспамятстве и лишь к утру начала приходить в себя.

Летиция осторожно, стараясь не совершать резких движений, поднялась, подошла к стонущей женщине и протянула ей кружку с водой. Та сделала несколько глотков и что-то пробормотала по-цыгански. Летиция знала цыганский язык, как и много других языков, на которых разговаривало население Испании, но промолчала. Поддерживать разговор не хотелось. Отошла в свой угол и присела на солому, вытянув ноги.

Она ждала гостя. Вернее, гостью. Алькад пообещал, что вызовет эту женщину на допрос, как свидетеля. А потом устроит ей свидание с Летицией. Алькаду, разумеется, нельзя было доверять. Но Летиция знала, как поймать его на крючок. Ей ли, познавшей тысячелетия, не раскусить этого жалкого сластолюбца?

Она сделает все, как надо. Раз уж судьба распорядилась так, что она влюбилась в смертного человека и соблазнила его, она исполнит свой долг перед ним. Перед ним — милым славным мальчиком Каетано…

…Услышав сквозь сон петушиный крик, София подумала, что еще очень рано. Поворочалась на кровати и, натянув простыню на голову, решила снова заснуть, чтобы доглядеть сон. Она по опыту знала, что если сразу заснуть, то сон может вернуться. А ей хотелось его доглядеть: сон хотя и был страшноватый, но затягивал в подсознание тягучей, парализующей волю, неотвратимостью. Такое же ощущение она испытывала в детстве перед закрытой дверью в подвал дедушкиного дома. Страшно, но и любопытно так, что мочи нет. И хочется открыть дверь, интуитивно догадываясь, что бояться, в общем-то, нечего… Еще тогда, будучи совсем маленькой, София начала понимать, что страх идет не извне, а таится внутри человека. Страха не существует, пока мы его не выдумаем…

София полежала какое-то время под простыней, даже вспотела, но безрезультатно. Сон не хотел возвращаться, словно петушиный крик обрезал все нити, связывавшие ночные видения и реальность. И уже почти все исчезло из памяти, кроме отрывистых размытых картинок: каменные стены и низкие потолки, горящие свечи, приглушенные всхлипы и стоны; и еще оставалось неясное чувство тревоги и стыда, как будто она занималась во сне чем-то недозволенным и даже мерзким, о чем нельзя вспоминать…

София решила посмотреть на часы и с усилием разлепила ресницы. И удивилась. Шел первый час дня. "Какой же петух в половине первого? — подумала. — Разве что, если уж совсем сумасшедший. Или мне приснилось, что кричит петух?"

Чтобы окончательно прогнать из памяти навязчивые ощущения, она встала и прошла в ванную комнату. Там долго брызгалась у раковины, обмывая вспотевшее тело пригоршнями холодной воды, пока не наступило чувство свежести и бодрости. Потом начала осматривать дом.

…Покачиваясь на поскрипывающей кровати в спальне отца Григория, София разглядела в полумраке (окно было задернуто занавеской) на стене две черно-белые фотографии в рамочках. Спрыгнув с кровати, подошла поближе. На первой фотографии она увидела молодую темноволосую женщину с продолговатыми миндалевидными глазами. Женщина сидела вполоборота, видимо, где-то в фотостудии, выпрямив узкую спину. Светлая кофточка с узким разрезом не скрывала выпуклую грудь. На лице с высокими скулами — осторожная, как будто испуганная, улыбка. "Красивая, — отметила София. — Неужели это Гузель?". София еще ближе подошла к стене, вглядываясь в загадочное лицо восточной красавицы. "Вот он — клоз. Существо, управляемое таинственной моледой. Существо или человек? Как все запутано. И по лицу ни о чем не возможно догадаться. Бедный отец Григорий. Наверное, он ее сильно любил. Каково такое пережить?"

На втором снимке фотограф запечатлел девочку лет семи-восьми. Маленькая, худенькая, ладони послушно сложены на коленках. Продолговатые печальные глаза с густыми ресницами и такая же, как у матери, немного испуганная улыбка…

Внезапно София услышала чье-то тяжелое дыхание. Замирая от страха, скосила глаза вбок. И тут же, сквозь щель в занавеске, увидела темный блестящий квадратик любопытного собачьего носа. От сердца сразу отлегло, но ноги по-прежнему не желали слушаться. София вспомнила, как перед сном отец Григорий предупредил — ночью во двор не выходить, он выпустил из загона злую-презлую собаку.

"Что же он, не загнал ее утром? — сердито подумала София. — А если бы я сейчас во двор вышла? Это ж какого она роста, если голову в окно засовывает?"

Словно услышав мысли девушки, собака довольно миролюбиво взвизгнула и снова тяжело задышала, высунув из пасти толстый язык. Тут София сообразила, что, возможно, пес привык таким образом обращаться к своему хозяину, который спал в этой комнате. Все еще на не очень твердых ногах София подошла к окну и, раздвинув шторки, рассмотрела, что с этой стороны дома устроен собачий загон. На расстоянии примерно метра от стены дома, от угла до угла, шел проволочный забор, отгораживающий загон от садового участка. На участке росло несколько плодовых деревьев, а в углу, прямо напротив окна, зеленели молодыми ягодами кусты малины.

— Вв-ав, — напомнил о себе пес басистым голосом, но не громко, а, скорее, деликатно. И завилял длинным тяжелым хвостом. Пес стоял на задних лапах, положив передние на подоконник. При ближайшем рассмотрении он оказался не таким уж гигантом, но мускулистым, с мощной грудью.

"Овчарка, наверное", — подумала София. А вслух сказала:

— Тише, собака. Наверное, кушать хочешь?

— У-у, в-вав, — подтвердило воспитанное животное.

— Сейчас, посмотрю чего-нибудь.

София вышла на кухню. В холодильнике она обнаружила кастрюлю с супом, а в ней кость с кусочками мяса. Подумав, София вытащила кость, слегка обстругала мясо ножом, и отнесла мосол собаке, которая приняла угощение со сдержанным энтузиазмом.

Услышав довольное урчание, София почувствовала, что тоже проголодалась. Проведя тщательный осмотр кухни, она нашла там яйца, помидоры и лук и поджарила яичницу. Это было одно из немногих блюд, которая София умела готовить почти в совершенстве.

На веранду София не выходила, чтобы ненароком не разбудить Михаила. После нервных и суматошных последних дней, когда события, обстоятельства и люди мелькали в калейдоскопическом сумбуре, ей хотелось как можно дольше побыть одной. Или, хотя бы, наедине с собой. Увидев на полке шкафа в гостиной несколько чистых тетрадок в клеточку, София взяла одну их них и села за стол. Ее пытливый ум требовал как-то сгруппировать и систематизировать впечатления, полученные за последнее время. Она написала на листочке, в колонку через интервал: Бартолоум, Винкеслас, Мартинес, Донато. Обвела надписи в кружочек. Затем в сторонке вывела "София" и взяла свое имя в квадратик. Подумав, написала ниже Рогачевы, Миша, отец Григорий…

К тому времени, когда встал Михаил, София уже исписала треть тетрадки. Она пыталась разобраться: и в том, что происходит, и в том, что делать дальше. Из головы не шла фраза Юрия Константиновича: "Тебе самой надо решить, чего ты хочешь". А чего она хочет?

Она мечтала о карьере ученого. А какой же ученый без открытия? И когда она начала работу с рукописями то, конечно же, надеялась, в глубине души, обнаружить что-то новое, неисследованное. Разумеется, ее увлекал и сам процесс, но итог-то, итог ведь тоже важен. Даже землекоп не просто так перебрасывает землю с места на место, а роет траншею или яму, стараясь достичь конкретной цели. Чего же тогда говорить об ученом? Он всегда стремится сказать свое слово, первым прикоснувшись к неведомому.

И вот, кажется, она наткнулась на что-то подобное… Явно наткнулась. Иначе бы вокруг не разгорелся такой сыр-бор, как выражалась бабушка Софья. Маленькая София не понимала, как может загореться сыр вместе с бором, пока бабушка не объяснила. Мол, есть такая пословица: загорелся сырой бор из-за одной сосенки. То есть, в общем-то, из-за пустяка произошло большое несчастье.