Яхаве снова вывел на монитор изображение операционной. Кажется, во время. Никос отходит от операционного стола, стаскивая на ходу перчатки. Потом снимает маску: на лице опустошенность и… еле заметная улыбка.

…Евона открыла глаза. Поморгала и снова опустила веки. Знакомый запах лекарств. Она свыклась с ним за долгие годы болезни. Когда же это все закончится? Она так устала от постоянных процедур, от собственной беспомощности, от боли, от осознания обреченности. Несколько раз она заводила окольный разговор с отцом. Наконец, однажды прямо спросила: "Папа, может, мне лучше умереть?"

Отец изменился в лице:

— Евона, я понимаю, как тебе плохо. Но ты должна верить в свои силы. Я и Юрон делаем все, чтобы тебе помочь… Терпи, дочка, надо терпеть.

И она терпит. Но уже нет мочи. Полгода, как отказали почки и с того времени она уже не вставала с постели, подключенная к стационарному аппарату. Да и ноги почти парализованы… Она снова открыла глаза. Помещение не походило на комнату, где она провела последние полгода. Там было широкое окно, а здесь одни стены. Странно… Наверное, она спала и ее перевезли в другое место. Но зачем? Отец ничего не говорил. Странно… И вообще, какое-то непонятное ощущение.

… Ассистент буквально влетел в кабинет Никоса. Глаза выпучены:

— Она… она очнулась!

— Когда?! — хирург вскочил со стула.

— Минут пять… или десять.

— Почему сразу не сообщили?!

— Сестра отвлеклась, выходила… — ассистент начал оправдываться, но Никос уже выбегал в коридор.

… Хирург сидел около кровати и держал дочь за руку.

— Папа, я не понимаю, что случилось. Кто я? Мне снился какой-то кошмар, будто я сижу в тюремной камере. Это было так реально…

Никос осторожно, двумя пальцами, помассировал кисть девушки.

— Ты себя нормально чувствуешь?

— Да, но я не понимаю… У меня хорошо сгибаются ноги. Я даже хотела встать, но испугалась. Я подумала, что сплю. Папа, что со мной? Вы с Юроном изобрели лекарство?

— Да, Евона, изобрели. Главное, не волнуйся. Сейчас для тебя главное — не волноваться. А я все объясню. Потихоньку объясню. Все.

— Папа, а где мама?

— Мама?.. Ее сейчас нет, дочка. Она… приболела.

Никос поднес ладонь Евоны к губам, поцеловал. "Как странно, — подумал. — Я целую руку совсем чужой женщины, какой-то уголовницы Лили. Но я не ощущаю разницы. Важно, что я чувствую — это моя дочь. Хотя от нее совсем ничего не осталось, кроме миниатюрного чипа, который можно различить лишь при огромном увеличении. Да и чип, строго говоря, не часть Евоны. От нее осталось только сознание. А тело… Что тело? А помню ли я тело Евоны? Более шести лет прошло после ее смерти… Вот лицо помню. Бледное, скорее, даже, серое, покрытое розовыми шелушащимися пятнами. На этом умирающем лице жили одни глаза — огромные темно-зеленые глаза. Они жили и умоляли о помощи. А я боялся смотреть в эти глаза, чтобы не разрыдаться от разрывающей сердце жалости… А теперь? Я вижу лицо чужой женщины. Чужое лицо. Но разве в этом дело? Главное, что это лицо молодой и здоровой женщины. И почему-то мне кажется, что у нее глаза Евоны. Да, именно из-за глаз я и остановил выбор на кандидатуре Лили. Как только увидел ее глаза… И у нее крепкое и молодое тело. Какая мускулистая рука, как у гимнастки. Да, у этой Лили была нелегкая жизнь…"

Никос взглянул в лицо дочери. Та смотрела на свою обнаженную до плеча руку. Из глаз медленно выкатывались слезинки.

— Папа, я… Это сон? Папа, мне страшно…

— Евона, доченька, дорогая. Не бойся. Все хорошо. Ничего не бойся — сейчас я тебе все объясню. Но сначала тебе надо выпить лекарства и поспать.

…Прошло около месяца. Этот период стал очень сложным и насыщенным для Никоса и Евоны. Как не старался Никос дозировать информацию, но ему не оставалось выхода: обстоятельства требовали, чтобы дочь узнала обо всем практически сразу. Больше всего Никос боялся того, что психика Евоны не выдержит нагрузки. Но к его немалому удивлению, дочь справилась с ситуацией более чем успешно. Даже известие о смерти матери и дяди Юрона не вызвало у Евоны особой реакции.

Как рассудил Никос, решающую роль сыграли два фактора. Во-первых, дочь очень долго, почти семь лет, болела. К концу ТОЙ, прошлой жизни, она была до предела измотана болью, бесконечными лечебными процедурами и почти смирилась со смертью. Поэтому внезапное возвращение к новой жизни Евона восприняла как чудо, по сравнению с которым остальное отступало на второй план. А затем…

Конечно, произошедшее с ней Евону ошеломило. Но только в первые часы. Как только она смогла рационально осмыслить случившееся и поверить, что все происходит не во сне, а в реальности, так тут же стала себя вести подобно ребенку, получившего увлекательную игрушку. А в такой момент ребенку нет дела ни до чего.

В течение нескольких дней Евона не выпускала из рук небольшое зеркало, специально принесенное Никосом. Девушка изучала свое новое лицо, тело едва ли не по сантиметру. Врач с нетерпением и тревогой ожидал, что будет дальше, стараясь без особого повода не беспокоить дочь и не задавать лишних вопросов. Он опасался нарушить складывающийся эмоциональный фон и вызвать вредную непрогнозируемую реакцию. Никос даже запретил заходить в палату, без крайней необходимости, другим врачам и медсестрам, сам приносил лекарства и пищу.

На четвертый день после операции, ближе к вечеру, хирург прикатил в палату, на специальном столике, ужин. При виде отца Евона, лежавшая на кровати с задумчивым выражением лица, слабо улыбнулась.

— Папа, почему ты не спрашиваешь меня, каково мне в этом, — она замялась, подбирая слово, — в этой… в этой оболочке?

— Я думаю, что тебе надо привыкнуть, — скрывая волнение, произнес хирург. — Извини, если что-то не так. Я не знал… я пытался найти…

— Не переживай, папа. Ты молодец. Понимаешь, я почти не помню своего тела. Особенно того времени, когда оно было молодым и красивым. Так что… Разве я могу предъявлять претензии?.. Расскажи мне подробнее о том, кто эта Лили? Так ведь, кажется, ее звали?

Они проговорили до поздней ночи… А на следующий день Никоса вызвал к себе в кабинет Яхаве.

— Насколько я понимаю, дела идут неплохо? — спросил олигарх. — Ваша дочь уже потихоньку ходит, а вы молчите?

— Вы же и так в курсе всего, — подавив раздражение, ответил Никос. Он знал, что весь лечебный блок, включая палату Евоны, нашпигован видеозаписывающей аппаратурой. Яхаве, конечно, имеет на это право, но зачем придуряться и задавать риторические вопросы?

— Получается, привыкла к новому телу?

— К телу привыкла. Даже быстрее, чем я ожидал.

— А сознание? Вы рассказывайте, рассказывайте, — поторопил Яхаве. — Мне очень интересно и важно все знать. До малейших деталей. Евона все помнит о своей прошлой жизни, нет сбоев?

— Практически все до того момента, пока находилась в сознании.

— Отлично! Вы настоящий волшебник, Никос! И брату вашему надо отдать должное… А сознание "тела"? Как оно себя ведет? Евона долго расспрашивала вас о Лили. Ей что-то мешает?

— У нее нет глубоких воспоминаний о жизни Лили, но есть то, что можно назвать оперативной памятью. Она имеет, в самых общих чертах, представление о том, кто такая Лили, помнит ее соседок по камере и вообще последние дни, проведенные в тюрьме.

— Чем это можно объяснить?

— Как я предполагаю, моледа, перекачивая в мозг нового "тела" сознание хронота, блокирует подсознание предыдущего носителя, чтобы не создавать эффекта расщепленной личности. Но какие-то поверхностные, самые свежие воспоминания при этом сохраняются. Если подумать, то это даже хорошо.

— Почему?

— Это помогает хроноту освоиться в новом теле и в новой ситуации. Представьте, что при перемещении в новое тело хронот вообще не владеет никакой информацией, ничего не знает о жизни предыдущего э-э… хозяина. Согласитесь, что это не очень удобно, особенно при определенных обстоятельствах. Конечно, для Евоны, наверное, было бы лучше, если бы она ничего не помнила о Лили. Но стирать сознание выборочно — очень рискованно. Да и не умею я этого делать. Ведь происходящие, при пересадке, с памятью и сознанием процессы никто глубоко не изучал. Мы с Юроном просто не имели времени на это.