Эта встреча «Клуба сорокалетних» могла бы войти в историю литературы как «встреча у книголюбов», если бы история литературы ее заметила. У этих самых «книголюбов», кем бы ни были В. Шугаев, Ю. Аракчеев, В. Алексеев, П. Краснов, В. Мирнев, А. Скалон, Ю. Антропов, Г. Баженов, Г. Абрамов, Л. Кокоулин («странный литературный планктон, который не был оформлен в движение»), — прошло нечто вроде круглого стола, на котором обсуждалось состояние современной литературы, и в частности говорилось о поколении сорокалетних, потому что после провала всех прочих попыток найти общий знаменатель выяснилось, что проще всего объединить всю компанию по поколенческому признаку: все они были более или менее ровесниками. Бросается в глаза отсутствие женских фамилий, хотя по половому признаку разделения не было: Наталья Иванова уверяет, что Бондаренко пытался втянуть в орбиту этого объединения и ее тоже.
Она же, четверть века спустя, описала то, что там происходило, следующим образом: «с подачи энергичного, рвущегося в лидеры Проханова была предпринята акция по насаждению идеи общего поколения, намеренно затираемого и обижаемого».
Почему «затираемого»? Они не вписывались ни в советский норматив, «секретарскую литературу» типа Проскурина, Иванова, Бондарева; ни в деревенскую прозу, представители которой были как бы официальной писательской оппозицией, со своими героями, регалиями, премиями («ранжировали центральный секретарский пласт своим деревенско-русским направлением», уточняет Проханов), ни в шестидесятническое евтушенковско-трифоновское либеральное направление. Ни в диссидентствующих — в этом смысле они были как бы альтернативой «Метрополю», который только что прогремел, в том же 1979 году.
После встречи в прессе начинается шквал манифестов. Зачинщик — Проханов. «Метафора современности», «ЛГ», 1979, 12.09, и «Не ошибиться в диагнозах» «Литучеба», 1980, № 3. Затем в пробитую брешь устремляются Бондаренко («Столкновение духа с материей», «ЛГ», 1980, 5.11) и А. Афанасьев («Молодой писатель в эпоху НТР», «Московский литератор», 1980,18.11). Бондаренко, уже тогда выбравший себе амплуа литературного денщика Проханова, сварганил теоретическую базу. «Зоркое и трезвое социальное наблюдение за нарождающимися характерами общества наших дней». «Реалисты». «Амбивалентность». «Вибрация» между традиционным укладом жизни и современным, между верой и безверием, между личностью и обезличиванием. Десять лет спустя, в книге «Московская школа, или Эпоха безвременья» (М., «Столица», 1990), он транслировал давнишние свои манифесты следующим образом. «Они выработали своеобразную эстетику сопротивления бюрократическому режиму. Они не устраивали шумных митингов, не печатались на Западе, но солженицынский лозунг „жить не по лжи“ они преобразили в эстетическую программу. Когда бывшие шестидесятники воспевали Братскую ГЭС, пели гимны БАМу, заполонили серию „Пламенные революционеры“ своими восторженными поклонениями всяческому революционизму, начинающие „сорокалетние“ демонстрировали читателям самих себя — людей без идеалов, без высоких идей, без веры в будущее. Их герои ищут спасения на личностном уровне, взамен коллективных идей — ищут личностные идеи». Словом, речь шла об «одиноком мужестве своего поколения, спасающегося иронией, лирическими отдушинами, многочисленными хобби — от альпинизма до алкоголизма». Именно это, по мнению Бондаренко, отличает реалистов «московской школы» от писателей, оперирующих стереотипами предыдущего времени.
Фото автора с обложки датского издания «дерева в центре Кабула».
Более выразительно, чем отец-основатель, артикулировал представление о прозе «сорокалетних» язвительный новомирской зоил И. Дедков, который, заняв выгодную позицию стороннего наблюдателя, с иронией пересказывает в своем памфлете начала 80-х типичные сюжеты «40-летних», где центральное место занимают «перспективные современники»: «Талантливый ученый экономист увлекся спутницей по туристической поездке и на двухстах страницах решает, ехать ли к ней в ближайшую субботу; он подозревает, что жена ему неверна, что затеяна какая-то игра и он в ней невольный игрок, но предпочитает ничего не менять в уже избранной форме существования»; «подающий большие надежды провинциальный журналист давно любит замечательную девушку, но, пока то да се, всякие сложности, выяснение отношений, утешается с не менее замечательной парикмахершей („не баба — обомление“, — делится он впечатлением с редактором)»; «очень талантливый молодой философ, отправляясь в столичную аспирантуру, женится как бы в полусне, без большой охоты, и вся его дальнейшая духовная жизнь открыта читателю в ее бесконечном раздражении, досаде, неудобстве, в желании стряхнуть эти путы, эту обузу деторождения и в совестливой оттяжке этого неприятного момента, а главное, в долгом, неутомимом проговаривании всех этих затяжных сомнений и терзаний».
Максималистка Наталья Иванова, не особенно скрывая свое презрение, сообщает: «Это не был реальный андеграунд, это не было новым „Метрополем“, скорее — антиметрополем, состоящим из „допущенных“ (термин Фазиля Искандера), но не удовлетворенных». «Все они были членами писательского союза, регулярно совершавшими ритуальные поездки на стройки века и дни национальных литератур», но плюс к тому хотели «пробиться в литературный истеблишмент. Хотелось большего. Одним хотелось пробиться к широкому читателю, получить, наконец, критику, быть замеченными, а в России это значит печататься в „толстых“ журналах, другим хотелось вытеснить с литпостов стариков, а третьим — самим хотелось стать лауреатами и взять в свои руки управление литературным министерством». Проханов не отрицает: «Это была амбиция неутоленных, обделенных вниманием, может быть, писателей. Сейчас я, конечно, понимаю, что тогда там очень много было честолюбия».
Иванова: «Да, книги-то у иных из „сорокалетних“ выходили, но кайфа не было. Ни официального, ни неофициального. Не говоря уж о том, что места и должности в секретариатах и правлениях прочно были заняты официозом. Или не то что бы официозом, но явно „старшими“ — и по возрасту, и по званиям. А „сорокалетние“ так и оставались в младших лейтенантах. И критика о них если и писала, то или как-то вяло — если положительно, или крайне раздраженно — если отрицательно» (всем памятна полная сарказма, ядовитая статья И. Дедкова «Когда рассеялся лирический туман»). «Когда рассеялся лирический туман…» (название — аллюзия на фразу в статье Л. Аннинского «Лирический туман рассеивается». — Л. Д.), выяснилось, что «все эти „новые реалисты“ обожают „аромат подробностей, прелесть длиннот“, их герои склонны к словоохотливости, „бесконечным словоизвержениям“». Дедков не сомневается, что нечто общее у них у всех есть, но приходит к выводу, что герои у всех этих «40-летних» — якобы молодые перспективные, но, если приглядеться, то просто болтуны, и никто больше, и вся эта «остросовременность» гроша ломаного не стоит, ничем не обеспечена.
На вопрос, чем конкретно завершилась «встреча у книголюбов», Проханов принимается возбужденно перечислять: «КГБ заволновалось. Союз писателей заволновался. И это сработало, кстати. Повышенное внимание, ускоренное прохождение книг в „Совписе“. Маканин, редактор „Совписа“, поддержал мой роман „Вечный город“, он его продвигал».
Идеальный материал для сорокинских вивисекций, странный, напрочь растворившийся в кислоте постперестроечных времен текст, который, однако, даже сейчас, явный анахронизм и сущая нелепость, «Вечный город» — кипяток, которым можно обвариться. Может быть, он и не стоит того, чтобы пить его залпом до дна, но зато там есть одна сцена, которую без каких-либо натяжек следовало бы включать в любые антологии русскоязычной прозы XX века.
Главный герой — архитектор-футуролог Завьялов — проектирует Города будущего (с «гелиоцентром» и «атомным опреснителем») и готов продемонстрировать их на Всемирной выставке в Токио. В Москве тем временем проектируется стандартная ТЭЦ, ради которой надо снести церквушку (архитектурный аналог «слезинки ребенка», которой надо пожертвовать). Завьялов, в принципе, не против, но его учитель Садовников, архитектор старого поколения, отгрохавший Олимпийский и «Ренессанс» («Стадион» и «Олимпийский отель», в районе Божедомки и ЦТСА) и проектирующий Города-сады, не склонен пользоваться бульдозером в городской среде. Ученик и учитель становятся антагонистами. Между тем шеф Завьялова ворует у него имя для статей и сам укатывает на выставку в Токио. Недотепистость Завьялова раздражает его жену, модельера Ксению, которая тоже «выкликает будущее», но мучается отсутствием детей и в конце концов уходит от своего горе-футуролога. Завьялов, чей проект к тому времени из всех орудий громит официальная критика, вынужден уйти с работы и устраиваться рядовым архитектором в самые банальные учреждения вроде мясокомбината.
