«Их дерево» — редкий ранний прохановский текст, достоинства которого очевидны современному читателю без комментариев экскурсовода. Выражаясь языком аннотаций к DVD-дискам, это адюльтерная мелодрама, в которой описаны отношения офисной служащей в издательском бизнесе с многообещающим фрилансером. С одной стороны, их толкают в объятия друг к другу влечение и корпоративные отношения, с другой, оба связаны семейными обязательствами, в результате чего возникает классический конфликт чувства и долга. Особенное любопытство вызывает сцена, когда жена Растокина изготавливает вуду-чучело ненавистной соперницы. «Из темноты, из верхнего угла, из-за шторы, как из-за театрального занавеса марионетка, на тончайших нитях качалась она, ненавистная. Маленькая, с темненькой челочкой, с узко обтянутой талией, без рук и без ног. Смеющиеся тонкие губы. У остренького, обтянутого батистом плечика приколот красный цветок. И исходят от нее запахи вина и духов и едва заметного сладкого тления». Судя по тому, что позже именно жена помогала Проханову делать, например, чучело Евтушенко, можно предположить, что зомбификацию практиковала не только жена Растокина.

«Мои исповеди стали достоянием всех, и вот я уже не принадлежу себе, вокруг меня началась работа», — фистулой разливается Растокин. Можно предположить, что прохановские знакомые восприняли «Их дерево» как текст почти эксгибиционистский. В самом деле, удивительно, как он не постеснялся напечатать это: в Растокине без труда узнается автор «Иду в путь мой», а в Елене — редакторша этой книги Валентина Курганова. Я видел эту женщину на фотографии с его юбилея, 50-летия, очень видная дама. «Она помогала мне во время подготовки книги и оделила меня таинственным опытом. Вводила меня в литературу, экспонировала. Была вполне женственна и привлекательна, старше меня, мы очень часто появлялись в ЦДЛ. Богемная интересная женщина, она очень любила выпить, говоря, что чувствует себя не очень комфортно рядом с мужчиной моложе ее. Этот роман действительно был платоническим, это не срывалось в вещи примитивные. У меня в жизни было два или три платонических романа, именно в молодости, лет в двадцать восемь, после ничего не получалось с платоническими отношениями. Это странное взаимодействие через тексты, через странные соки, которые мы выделяли, как две рептилии или насекомые, клейкие жидкости, которые нас друг к другу влекли; она меня мучила моей от себя зависимостью — вдруг она закапризничает и выкинет? — с другой стороны, окружала меня какой-то медовой сладостью, лестью, непрерывной музыкой внушения. Это был удивительный опыт, ужасный и восхитительный». Что ж в нем такого ужасного? «Эти странные, вековечные, пары, диполи: жертва и палач, шут и царь, врач и пациент, художник и модель. Редактор и писатель — классический диполь: с одной стороны, происходит отторжение, с другой — страстное глубинное соитие, проникновение. В редактировании очень много эротического, связанного с соединением материй энергии и плоти».

Каким бы пышноцветным ни казалось сейчас «Их дерево», в смысле карьеры никаких плодов оно ему не принесло. Насквозь литературная история про околоцэдээловский адюльтер, переполненная явно городскими сравнениями и метафорами, скорее подпортила ему репутацию. Эта «рококошная», декорированная вычурными сравнениями и метафорами проза уж точно не была похожа на «деревенскую»: «Бассейн „Москва“, налитый зеленой влагой, был похож на воронку упавшего метеорита, взорвавшего холм вместе с храмом. И если нырнуть среди розовых гладких женщин, жилистых, быстрых пловцов, то на кафельном дне отыщешь осколки витражных стекол, изразцы, иконки». «Он проходил телефонные будки, как красные сафьяновые футляры с драгоценно-металлическим блеском автоматов». Критики язвили и сочли «Дерево» чересчур салонным, что в эпоху диктатуры Распутина было дурным тоном: «ты давай поезжай куда-нибудь в уральскую деревеньку и привези оттуда какую-нибудь производственную сагу», объясняет Проханов. И действительно: нравственные искания нравственными исканиями, но видно, что здесь он явно в чужой, и ладно бы битовской, а то ведь и чуть ли не набоковской, дохе.

Приключения дохи, тем временем, продолжались. Завсегдатай ЦДЛ, Проханов имел знакомства даже среди гардеробщиков и умасливал их по мере возможности. Те, в свою очередь, оказывали щедрым клиентам ответные любезности, а именно: подхватывали генеральские шинельки своих знакомцев, помогали им всунуться в рукава и, главное, помещали их одежду на вешалку для избранных, без номерка, что во время многолюдных мероприятий было крайней удобно, поскольку можно было миновать гигантский хвост из всякой шушеры и, на глазах у завистников, триумфально получить пальтецо без очереди. Однажды, явившись за дохой, он обнаружил, что та висит отдельно, на дальнем крючке, «словно прокаженная». Эта битовская доха, впрочем, недолго фраппировала окружающих. Однажды, все в том же ЦДЛ, после очередного кутежа он явился получать ее, и выяснилось, что дохи-то и нет: ее похитили. Кто похитил? «Неизвестно кто, но он здорово потом поплатился. Скорее всего, это был Битов: решил вернуть себе собственность, чтобы потом продать ее второй раз».

К началу 70-х Проханов попадает в заветную обойму — «Литературку» и «Правду». Он отменно зарекомендовал себя как компетентный этнограф и бравый военкор. Он с энтузиазмом тянет лямку, которую прочие золотые перья, охочие до поездок в капстраны, считали для себя зазорной. Отправляется в вояж по БАМу. Летит в Тынду. Проводит несколько недель на строительстве дороги Абакан — Тайшет, «на ровном плато Казахстана, как в „Буранном полустанке“ Айтматова». «Сжигая в баках тонны топлива» — 12 командировок в год — он фактически становится литературным дальнобойщиком, со всеми плюсами и минусами этой профессии.

Пользуясь неограниченными возможностями (корочки «ЛГ» и «Правды» служили пропуском куда угодно: в кабину локомотива и самолета, в капитанскую рубку, в переполненную гостиницу), 35-летний трэвел-райтер накачивает себя Сибирью и Казахстаном, отличающимися от среднерусских ландшафтами, природой. Как у всякого человека, который хоть раз летал на восток дальше Урала, у него кружится голова от величины территории СССР. Он одержим часовыми поясами, у него развивается наркотическая зависимость от географии, пространственная булимия, он никак не может насытиться: «Это были броски во все ландшафты, во все континенты».

Он дорвался не столько до вип-зоны, сколько до гигантского стимулятора, позволяющего ему чувствовать себя в центре мирового циклона, властелином вселенной. Ему ударяют в голову не только сами пространства, но и их доступность. Обеспеченный скоростным транспортом, он больше не ходит пешком, как тот печной отрок с посохом, новые средства и новые скорости порождают у него в голове ответную вибрацию и, некоторым образом, индустриальную революцию. Пока он еще не понимает, что станет трубадуром стальных роторов и бетонных градирен, но его энтузиазм по отношению к полатям и шесткам подостывает. То есть он по-прежнему калякает с благообразными селянами о видах на урожай буряка и притопывает ногой в такт, когда слышит задорную мелодию гармони, но, похоже, это уже не те люди, которые вызывают в нем желание провести с ними побольше времени. Он постепенно возвращается к своим ракетам и самолетам, но на другом витке.

В начале 70-х он перекрещивает СССР в два масштабных броска: с Востока на Запад и с Юга на Север. После даманско-жаланашкольских приключений «Литературка» командирует его в долгий вояж вдоль китайско-советской границы. Заручившись этим мандатом, он летит в Иркутск, садится на головной электровоз и движется на Восток, через Байкал, строящийся БАМ, плывет по Амуру, во Владивостоке перепрыгивает на океанское судно и финиширует на Курилах. Словно Фродо, ощущающий на себе зрак Мордора, он все время чувствует цепкий взгляд из-за кордона, это почти идея-фикс; мертвые с Даманского и Жаланашколя остались в его памяти навечно. Даже распивая капотную рюмочку с героями своих очерков, он успевает заметить, что с вышки китайский пограничник видит в сверхдальний бинокль, как сверкают грани их стаканов.