К 1967 году спецкору «ЛитРоссии» не до охот. Ему наконец, удалось запрыгнуть на последнюю ступеньку перед стартовой площадкой.

Таким образом, в течение всего этого периода, «песенного цикла», он вовсю пьет эту «атомную энергию» народного творчества. Во-вторых, обкатывает образ странствующего аэда, певца и собирателя одновременно, наращивает мускулы для того момента, когда понадобится сделать решительное усилие. И «Свадьба», и «Степанида Прокофьевна» — исходники, сырье для «Иду в путь мой».

Многие тексты из «ЛитРоссии» в самом деле унесутся в черные дыры небытия сразу после выходы из типографии, но он не зря таскался сюда на редколлегии.

Во-первых, редакция «ЛитРоссии» сидела в том же здании, что «Литературная газета», так что рассказы и репортажи Проханова замечают соседи и предлагают ему съездить на Сорочинскую ярмарку.

Во-вторых, на «Свадьбу» клюнет еще кое-кто.

«Мне назначил здесь встречу Юрий Валентинович Трифонов», — скучающим голосом отвечал молодой человек на вопрос цэдээловской вахтерши о цели, своего прибытия. Проникнув в фойе, нелегальный мигрант проигнорировал гардероб и приткнулся в том месте, где сейчас отгорожен закут для кассы кинозала. Освоив эту территорию, он тут же полез за пазуху и, как мистер Бин, неожиданно извлек оттуда цветастый предмет размером с маленькую дыньку-«торпедо». Критически осмотрев свой реквизит, который оказался расписным деревянным яйцом, гость заведения принялся со значением демонстрировать его прохожим, вопросительно заглядывая в глаза всем мужчинам старше себя. Поскольку тот, кого он ожидал, все не шел, молодой человек принялся поигрывать своим странным предметом, небрежно подбрасывал его, прятал в карман, опять доставал; лакированное яйцо, как стробоскопический шар на дискотеке, отражало удивленные физиономии литераторов. Кончилось тем, что гимнастические упражнения с деревянным семенником привлекли внимание одной из служительниц: клацнув челюстями, она уже направилась было к постороннему с твердым намерением указать ему на дверь, но тут ее обогнал крупный сутуловатый мужчина, которого трудно было бы узнать в толпе, если бы не его курчавые волосы и вывороченные негроидные губы. С уважением оглядев нелепый аксессуар, он подал его хозяину руку и спросил: «Проханов?»

Мегера поджала губы и сделала вид, что ничего особенного не произошло.

Проведя молодого человека вглубь, в Дубовый зал, Трифонов усадил его за стол под витражом и предложил выбрать что-нибудь из меню; в ожидании официантки, не удержавшись, он осведомился у своего гостя, что это за яйцо. Тот понял, что игра пошла по его сценарию, и, потерев кончик носа, доверительно наклонился к своему собеседнику: «Видите ли, Юрий Валентинович…»

— Подождите, а зачем вы подбрасывали это яйцо, пока ждали его?

— Ну, я хотел выглядеть важным, яйценосным человеком.

Про Майдан он узнал случайно — отправленный женой на Люблинский рынок с целью закупки провианта, он наткнулся на крестьянку, торговавшую странным товаром, не вписывавшимся в скудный здешний ассортимент, который проигнорировал бы даже и Джанни Родари. Узнав, откуда продавщица, — Полховский Майдан, Горьковская область, он мчится рассказывать о своем «открытии» в редакцию «Сельской молодежи», где ему мгновенно оформляют командировку в «деревню игрушечников».

«И было мне весело видеть в поезде, как серьезный майор из кармана в карман перекладывал деревянные майданские яйца», — напишет он в своем очерке о поездке и, скорее всего, соврет, потому что майора он наверняка выдумал, а яйца и другие приобретения, по гривеннику за штуку, рассматривал сам, коротая время в поезде «Горький — Москва».

Любуясь раскрашенными коньками, он нащупывает социальную компоненту статьи: мастера кустарничают задорно, с огоньком, и единственное, чего хотелось бы, это чтобы местная администрация относилась к хранителям древней традиции с большей чуткостью и легитимизировала их воровство леса, без которого им никуда. Очерк, по правде сказать, получится довольно постным, пожалуй, единственное, что запоминается из него, — фраза про серьезного майора и еще одно трогательное замечание автора, касающееся деревянной игрушки: «я замечал что дети любят ее больше, чем железные пистолеты и резиновых крокодилов». Весь этот эпизод с поездкой в Полховский Майдан не стоил бы и выеденного яйца, если бы не один из сувениров, которым владелец распорядился более чем удачно.

«Так что это за…» — «Видите ли, Юрий Валентинович, на госфабриках такие не выпускают». В самом деле? Но однажды, двигаясь по глухоманным деревням, не первый, между прочим, год уже, он, вымокнув под ливнем, впотьмах, набрел на некое потаенное селение, где на больших русских печах толпами сушатся удивительные игрушки — и вот, растянувшись на печи и вдыхая лаковый запах, он размышлял о том, что все это великолепие, лубки, яйца, игрушки, точеные крылечные столбики, оконные наличники и даже могильные кресты — а ему, между прочим, приходилось однажды живать у кузнеца, который ковал ажурные кресты, — так вот, все это часть великого, теперь обмелевшего потока… «Александр, — Трифонов был поражен экспрессией своего собеседника, — вы выдающийся рассказчик».

Перейдя непосредственно к главной теме их свидания, писатель сообщил, что в новеллах ему понравилась лексика, метафорика, наивный и молодой пантеизм, игра со словом. За пару недель до того в маленькой квартире Прохановых в Текстильщиках раздался телефонный звонок. Владимир Ревин, помощник завотдела прозы газеты «Литературная Россия», сообщил Проханову, что побеспокоил его по просьбе Юрия Валентиновича Трифонова — того заинтересовал напечатанный в «ЛитРоссии» рассказ «Свадьба» — и не может ли он, Проханов, сделать подборку своих рукописей, чтобы Трифонов их почитал.

Это было примерно то же самое, если бы сейчас вам вдруг позвонил Пелевин. Трифонов был мэтр, в 25 лет лауреат Сталинской премии за своих «Студентов», а сейчас лидер «новомирской», интеллигентской, полудиссидентской городской прозы. Что до Проханова, то правильнее всего было бы назвать его перспективным журналистом. Экс-лесник, технарь, перековавшийся в гуманитарии, ведущий очеркист и серый кардинал журнала для слепых, он вот-вот дождется приглашения в «Литературку». Из журнального очеркиста он рвется в большую литературу. Пока что тщетно: рассказики, публикующиеся в «Жизни слепых», «Сельской молодежи» и «ЛитРоссии», не складываются в настоящую книгу, в толстые журналы их не берут. Удочки, впрочем, заброшены по всему берегу, и вот наконец клюнула реально крупная рыба. Остаток вечера он посвящает отбору написанного: «Свадьба», «Тимофей», «Красная птица». С замиранием сердца, еще не оправившись от унижения после аудиенции у Финка, он передает их Ревину. В назначенный срок он набирает телефон мэтра, тот оказывается подчеркнуто любезным: я до сих пор под впечатлением от ваших рассказов; не хотите ли встретиться и поговорить о литературе? Конечно-конечно; но а где же? Да давайте уж в ЦДЛ, где еще.

Действительно, где еще. Проблема в том, что в ЦДЛ он вхож не был. «Если вы написали рассказ, то вы еще постойте на улице Герцена часика два, прежде чем со знакомым писателем пронырнуть сюда. На входе стояли две мегеры, старухи с лошадиными ногами, с железными челюстями, ощущение, что они раньше служили в Освенциме, такие Эльзы Кох, они выхватывали из дверей непосвященных и выталкивали вон». Разумеется, он не подает вида, что ЦДЛ — не то место, где его можно видеть ежедневно. Встретимся в фойе. Трифонов спрашивает, как он его узнает. Неожиданно для самого себя, вместо того чтобы напомнить, что рядом со «Свадьбой» в «ЛитРоссии» была напечатана его фотография, Проханов отвечает: «Я буду держать в руках цветное деревянное яйцо». Телефонная трубка некоторое время молчит, Трифонов не решается переспрашивать и сдержанно прощается.