Нам приходилось говорить с Прохановым о том, что случившийся в начале нулевых перелом в общественном сознании (инфляция либеральных ценностей), который связывают с пришествием Путина, во многом случился благодаря «Господину Гексогену», воздействию романа на публику. Согласен ли он, что это роман изменил отношение общества к либеральным ценностям и к советской истории? Нет — он не чувствует мессианства этой книги; по его мнению, в тот момент это коснулось только известной московской среды, у которой и так были настроения, а если бы этих настроений не было, он не был бы прочитан. Как бы то ни было, что касается меня, то я — привожу это как типичный пример — стал одной из первых жертв устроенного Прохановым блэкаута, впоследствии повлекшего за собой веерные отключения либерального идеологического комплекса. Снаряженный хорохорящимся журналом «Плэйбой» в афанасовское логово лютого жидоеда, экипированный вопросами в жанре «разговор с варваром», я обнаружил за забором коттеджа любезнейшего восточноевропейского джентльмена, который, приосанившись, с вельможной улыбкой острил экспромтом и нес очаровательную ахинею. («Что у вас в голове?» — «У меня три полушария, каждое из них отвечает за трехмерную картину мира. Одна — это вертикальная компонента, другая — плоскостной элемент — страсти, похоти, искушения, и третья, связанная с угрюмой неразработанной темной материей, что называется ничто, нада».) Меня поразили его уместные запонки, зимний сад, кабинет, похожий на языческое капище. «Александр Проханов, — отчитался я о визите, — коллекционирует капустниц, пожирает политические трупы и мертвой головой порхает по редакции своей газеты „Завтра“. Духовно-патриотический боа-констриктор, он много лет охраняет яйцо, в котором теплится жизнь великой империи СССР. Ни одному георгию так и не удалось пригвоздить к земле его чешуйчатый хвост; напротив, мистическая мощь Проханова растет с каждым годом — о чем и свидетельствует его роман „Господин Гексоген“, горсть белого порошка в лица либеральных читателей».

Юрий Бондарев однажды заметил: «Наша несколько нервозная критика, извечно преданная групповым направлениям, обязанностям и параграфам разнообразного учительства, нечасто баловала сочувствующим вниманием приход в литературу Александра Проханова, и то, что писалось о нем, было как бы безразлично-ленивым скольжением по ровной поверхности льда, скольжением на затупленных коньках». Это правда, я и сам в тот раз с удовольствием прокатился на этом льду, но теперь, спустя несколько лет, хочется пробить этот лед, провалиться в студеную полынью и пощупать существ, которые таятся там, внутри, на дне.

«Господин Гексоген» стал самым критически востребованным романом за всю жизнь Проханова: столько не писали ни про «Иду в путь мой», ни про «Дерево в центре Кабула». Удивительно, что о своей лояльности «Господину Гексогену» отрапортовали не только далекие от политики эксперты, вроде обозревателей лакированных журналов, впервые оказавшиеся в компании бабушек, орущих «Банду Ельцина под суд!», но и патентованные либералы. Это, конечно, заслуга издателей — помещение в неожиданный контекст. Помнится, стандартным доводом, оправдывавшим появление Проханова в информационном поле, было соображение, что сам Проханов — это, конечно, нонсенс, но как проект «Ад Маргинем» — это любопытно.

Его, бывшего «абсолютно карикатурным, уродливым, отрицательным», мало того что заметили, так еще в нем вдруг обнаружились какие-то привлекательные черты. Мы несколько раз разговаривали о реакции на «Господина Гексогена», и Проханов не без удовольствия констатировал свои ощущения от наблюдения за теми, кто пересматривал свое отношение к нему: «Они испытывали такие мазохистские вещи».

Как он объясняет происшедшее — знакомство с «модными издателями», визит корреспондента «Playboy», гигантскую прессу, премию «Национальный бестселлер»? Во-первых, «одиозность моей персоны — ее можно было просто выставить на обозрение как в клетке, и к ней слетелись бы люди: одни — чтобы поклевать, другие — чтобы подкормить, как сыча». Затем — «в новом поколении стало созревать утомление от всей этой белиберды либеральной, возник нигилизм определенный. Продвинутая часть все-таки знает историю культуры, и, видимо, настала пора такой контрвластной волны и появилась, по-видимому, новая эстетика в самом романе. Роман стал включать в себя новые энергии. Скептицизм по поводу красной кумирни. Красные мифы, если бы они были изложены в традиционной полной мере, то не были бы восприняты этой едкой и скептической рефлексирующей молодежью; а так она почувствовала некий дриблинг».

Уже к «Нацбесту» тираж романа далеко зашкаливал за 30 000; он впервые за все 90-е годы получил ощутимые гонорары за свои романы. Александр Андреевич мог бы разжиться еще и десятью тысячами нацбестовских долларов, но тотчас же отдал их сидевшему в тот момент в саратовской тюрьме Лимонову. Странно, что этот факт почти не афишировался в прессе. Почему? «А что тут афишировать? Добрые дела разве афишируют…»

Чем кончилась история с пенсионером-камикадзе, взорвавшим себя на Красной площади? Трое сотрудников кремлевской безопасности, из которых один попал в реанимацию, долго лежали в Склифосовского, но выжили. Сам Иван Орлов, поступивший в Бутырскую тюрьму, умер через несколько дней в результате отравления токсичным веществом. Его похоронили в гробу, который он сколотил своими руками. Газета «Завтра», как она всегда поступает в таких случаях, потребовала причислить его к лику святых. Было бы правильно, чтобы на переизданиях «Гексогена» изображался уже не Ленин, а Орлов на своем «москвиче» — «победе».

В «Господине Гексогене» Проханов демонстрирует подоплеку второго чеченского конфликта и его начальную стадию. Мы видим самые неприглядные стороны войны, вплоть до сцены, где русские солдаты насилуют труп мертвой чеченки сразу после штурма Карамахи. Судя по этому эпизоду, уже можно предположить, какими станут будни многомесячной войны, далеко не паркетной; именно им и посвящен роман «Идущие в ночи».

Завязь романа стала формироваться в голове у Проханова в тот момент, когда он с гриппом («42 градуса!») — «валялся в постели и сквозь жар слушал репортажи Бабицкого на радио „Свобода“».

Постепенно к этому ядру стали примагничиваться самые разные частицы: тема погибшего солдата Евгения Родионова, которому чеченцы еще в 1996-м отрезали голову за нежелание принять магометанство; история про выход Басаева из Грозного, когда тот подорвался на мине, — «все это в бреду сплелось в сюжет, и я помчался как угорелый проверять все это». Ему хватило нескольких месяцев, чтобы сразу же, в том же 2000-м, дописать роман.

На второй войне он был трижды: первый раз в феврале 2000-го, потом еще раз через год, с писателями, и еще раз.

В действующую армию он попадает не как все журналисты — по линии Министерства информации, и не по линии Ястржембского, а по особой армейской протекции. Они едут вдвоем с собкором «Завтра», капитаном Шурыгиным. Их селят в Ханкале, при штабе. На железнодорожных путях, ведущих в Грозный, стоял поезд без паровоза. В вагонах жили журналисты, «чтобы дойти от поезда до штаба, надо было, как водолазу, таскать на себе огромные вериги грязи». Именно в окрестностях этого поезда он впервые увидел крайне предприимчивого и удачливого в интервьюировании полевых командиров журналиста Бабицкого, того самого, чьи сообщения слушал по «Свободе» в бреду.