Скептик может задать Проханову вопрос, почему он замалчивает надвигающийся на СССР кризис, почему, расписывая домны и мартены, ничего не говорит о технологическом отставании СССР: из того же количеств руды чугуна и стали варилось в три и чуть ли не в семь раз меньше, чем в США. Но прохановские романы — не ревизия наличного, а выкликание будущего; здесь луч, бьющий из третьего глаза во лбу писателя, направлен на потенциальные точки прорыва, преодоления, а не высвечивает недостатки наличной системы. Систему следует не латать, а преодолевать.

С точки зрения скептика, «Время полдень» — это опять же скорее черновик романа, совсем уж неаккуратный в композиционном отношении текст; надменный Шкловский аттестовал такого рода сырые тексты как «сожительство нескольких новелл. Можно разобрать два романа и склеить третий». Здесь мало того что рассказ о поездке перемежается вставными новеллами об очередных тружениках (для убедительности оснащенных сомнительным общим знаменателем, все они трудятся где-то в пойме Оби), так еще и главный герой, географ Кириллов, иногда делегирует свои монологи другим персонажам, техническим двойникам. Проханов явно не может придумать, как его героям не дублировать друг друга. Кончается тем, что в Сургуте происходит курьезный съезд прохановских двойников: участниками конклава оказываются архитектор Завьялов (из «Вечного города»), писатель Растокин («Их дерево»), художник Антонов (имеющий, надо полагать, отношение к Антону из «Иду в путь мой»), там они обмениваются докладами на известные темы.

Проханов и сам понимает, что в композиционном отношении ни «Время полдень», ни «Кочующая роза» не идеальны: «Писательская фабрика действовала тогда по следующей схеме. Писался черновой, на коленке, очерк. Из него — рассказ». Из таких новелл, «нанизанных на тонкую нитку условного сюжета», составлялись романы, «мегауроды». «Это была промежуточная, механическая форма, и она меня закабалила на определенное время»; «Кочующая роза» и «Время полдень» — это дефектные такие образования, подмалевки. Потом я отказался от рассказов и потом стал эти куски, рассказы монтировать внутрь. И действительно, уже в «Месте действия» куски романа не просто агглютинированы, а подвергнуты «более сложному крекингу».

Как бы там ни было, к 1975 году он находит нового героя, овладевает искусством «писать технику», становится «певцом цивилизации» (с базовой метафорой «растущий кристалл»), осваивает жанр «техносферичного романа» и сталкивается как писатель с кризисом романа как сборной конструкции без магистрального сюжета, а как государственник — с нарастающим противоречием между устремленностью государства в будущее и неумением справиться с элементарными текущими проблемами.

В девятом часу вечера 12 сентября 1979 года на пороге Дубового зала ЦДЛ появился высокий, излучающий высокомерие мужчина. Вороные, зачесанные назад, до плеч, волосы открывали широкий мягкий лоб. Порочные пухлые щеки, густые, будто углем подведенные брови, уайльдовский подбородок, смоляные глаза, темные подглазья с морщинками — все это складывалось во внешность, о которой обычно говорят «артистическая». Этот человек явно не был здесь посторонним — тот сразу же заблудился бы в сизом табачном дыму, в который вот уже полчаса как погрузился камерный, напоминающий неоготическую часовню зал. За столами на массивных деревянных стульях восседали маститые прозаики, запивая красным вином шкворчащие бифштексы. В стороне перемалывали крепкими жвалами продукцию микояновского мясокомбината поэты, существа рангом пониже в здешней иерархии, просачивавшиеся в Дубовый из соседнего Пестрого. Если они не читали друг другу стихи, то перемывали со своими подругами косточки местным знаменитостям, прибывавшим сюда с регулярностью поездов метро в час пик. Вот на длинных кораморных ногах в зал вкатился остроносый человек в заграничном багряно-бархатном костюме. Мало кто из прозаиков оторвался от своих тарелок, но версификаторы закопошились, и вслед кораморе понеслись шепоты: «Иуда! Предатель! Мерзавец! Рифмоплет! Не ты самый гениальный поэт вселенной, а я!». Самки, тонко понимающие психологию своих поэтов, зашевелили сигаретами в лапках и синхронно выделили порцию сладкого нектара: «Да он в подметки тебе не годится. Ты гениален». Евтушенко, привыкший к такого рода пьяным приветствиям, протрусил к своему столу, не обращая на завистников внимания. Вот появился писатель Солоухин: он долго вглядывался в дым, якобы выискивая свободный столик, а на самом деле экспонировал женщину, державшую его под локоть. Это был триумф: знаменитый исследователь владимирских проселков удостоился маленькой овации.

Длинноволосый тем временем вычислил курс и двинулся к пункту назначения. Ему предстояло пройти между двумя столами, за которыми гуляла «деревенская проза» второго и третьего поколения — неряшливо одетая публика незапоминающейся наружности, удивительно непохожая на своих кумиров — Распутина, Астафьева и Белова. Это были цэдээловские боевики — крестьянские сыны, которые с тягостным сердцем оставляли соху, приезжали в Москву и сочиняли бесконечные саги о погибающей деревне и о том, как страшно город обошелся с их родиной. Алкоголь традиционно использовался как амортизатор психической травмы, связанной с проживанием среди урбанистов-циников, злонамеренно разрушающих органичный сельский уклад. В меню того вечера не было чего-либо исключительного: несколько бутылок «Пшеничной», сосиски, пельмени, сигареты здесь курить было не принято, поэтому все униженные и оскорбленные смолили «Беломор». Над столами клубился едкий дым, будто в горящем доме или натопленной бане.

Сорокалетний.

Неожиданно из чада выпрыгнуло невысокое плотное существо с хитрыми кулацкими глазками и земской бородкой. Оно отважно перегородило Уайльду дорогу и очень отчетливо произнесло:

— Ты можешь писать о чем угодно, но только не пиши о душе человеческой!

Деревенская проза оскорбительно загоготала. Опубликованная в тот день в «ЛГ» статья Проханова «Метафора современности» была вызовом деревенщикам. Это был манифест, в котором автор провозгласил приоритет машинного начала над почвенническим и земляным, комбайна с автоматизированным управлением над первобытной сохой и т. п. На поверхности статья содержала в себе призыв снять антитезу «машины» и «духа». Но в ней была и менее очевидная подоплека: фактически это был обвинительный приговор деревенщикам, где указывалось, что из хранителей заповедника они превратились в плакальщиков по уходящей деревне, обскурантистов, чурающихся современности как черт ладана и, более того, этот их статус, якобы оппозиционный, на самом деле гарантировал им место в элите, быть деревенщиком стало модно, хлебно. (И все это — финальное туше — при том, что так и не написано ни одного настоящего романа о целине!) Литература, короче говоря, занимается черт знает чем, тогда как у нее есть более чем конкретные задачи.

«Метафора современности», по сути, была конспектом — и промоакцией, рассчитанной на то, чтобы подогреть интерес критики к только что вышедшему роману «Место действия». То был не просто очередной производственный советский роман, но «этапный» — точно для Проханова и, не исключено, для всей литературы. На этот раз он не просто вытащил из-за пазухи магический кристалл цивилизации, как в «Кочующей розе» и «Время полдень», но столкнул мир архаики и мир футурологии, себя-фольклорного и себя-техносферичного. Это роман о конфликте — который и выплеснулся из романа в ЦДЛ.