С другой стороны, это были «странные деревни», наполненные не столько бабушками, сколько «нестарыми волоколамскими вдовами» погибших на войне солдат. Именно в этих местах располагались поля сражений, здесь погибли 28 героев-панфиловцев, там до сих пор были могилы, следы боев, остатки разгромленной техники. В деревнях, где останавливались охотники, определенно витали духи. Вдовы рассказывали про бои, как собирали на лугах трупы убитых солдат, хоронили их. Мистические интервенции в эти места продолжаются, о чем свидетельствует, например, военный памятник в Ленино, на Волоколамке, где танки заросли какими-то невиданными многогранниками, а на 38-м км. Новориги вылезла из земли циклопическая «пирамида Голода».

Дичь и посиделки с вдовами были не единственной причиной, по которой молодые люди выдвигались на охоту. В одной деревне под Лобней им удалось познакомиться с туземными девушками. «Визгливые, смешливые, — вспоминает главный герой „Дворца“ Калмыков, — они ждали нас с нетерпением». Из-за этих аборигенок, если, по крайней мере, верить все тому же герою «Дворца», и закончилась та его подростковая дружба. Однажды он заболел и пропустил выезд на охоту, друга это не смутило, и он поехал один. При встрече Проханов стал расспрашивать его об одной из своих знакомиц. Тот рассказал, что ему удалось переспать с ней, «и то, что случилось, было отлично…». Он испытал «боль, одиночество, чувство потери… Так кончилась моя дружба, моя первая дружба», и теперь он уезжал на охоту один: садился на электричку, сходил на каком-нибудь «лесном малолюдном перроне и шел наугад по дорогам, отдыхал у маленьких речек, выбредал к разрушенным старым усадьбам…». Не думаю, чтобы он слишком долго переживал эту волоколамскую фрустрацию. Судя по всему, он пользовался известной популярностью в женском обществе, во всяком случае, демонстрируя мне фотографии своих сокурсниц, непременно добавлял — а, такая-то: была влюблена в меня очень. «А, вот та, которую я впервые полюбил. А, Таня, на берегу Плещеева озера, под Переяславлем: креолка, с косыми глазами бурятскими, искусствовед. А, Ритка Евстигнеева, у нее был роман с маишником старшим, но на первом курсе она мною увлеклась, у нас был скоротечный роман, а потом она к нему вернулась, я не мог понять, почему мной пренебрегли».

В это же время, на первом курсе, в жизни Проханова возникает Псков. И именно Псков вытесняет из него МАИ. «Мои университеты были в Пскове».

Пещеры Псково-Печерской лавры похожи на романы Проханова — здесь сыро, не слишком запутанно и неожиданно много подозрительных типов… По нешироким, размером с дорожку для боулинга, туннелям шаркают группы паломников. На входе каждому монахи дают пару свечек, но из-за сквозняков то и дело возникают блэкауты. Своды из влажного песчаника позволяют перемещаться в полный рост, однако то и дело тут натыкаешься на людей, сидящих на корточках, впотьмах они шарят руками во влажном рассыпчатом песке: осторожно, не наступите, тут где-то мой мобильный. Ноги подвязают в песчаном полу, будто идешь по дну. Почему-то здесь очень много пьяных, похожих на десантников из Псковской воздушно-десантной дивизии в увольнении, они быстро отбиваются от своих, теряются в лабиринте каверн и пытаются пристраиваться к чужим группам, в целях интеграции задавая батюшкам-экскурсоводам наводящие вопросы: а мумии — это как Ленин в мавзолее, да?

В Пскове мы с Прохановым оказались в конце 2004 года молитвами действующего губернатора Михайлова, судьба которого решалась во втором туре голосования: местные коммунисты его прокляли, но протестный электорат терять не хотелось, и поэтому администрация обратилась за помощью к своему матерому союзнику Проханову — «оказать информационную поддержку». Не похоже, чтобы это предложение было для него чем-то экстраординарным, скорее обычная практика. В любом случае, я давно уговаривал его повторить рывок генерала Белосельцева, показать мне «Псков земной и небесный», который то и дело материализуется в его романах и передовицах, и мы поехали. Читатель Проханова знает, что пещеры и подземелья привлекают этого автора необычайно; часто он обозначает их клишированным сочетанием «катакомбы красной веры»; словосочетание означает то, что вера и чистота — любая, но и советский проект, в частности, — вынуждена укрываться под землей. Это могут быть и советские подземные города, и атомные комбинаты вроде Красноярска-26 (где в случае военного удара цивилизация продолжит свое существование), и катакомбы под Белым домом, кишевшие в 93-м его сотрудниками («Один убит, второй ранен, за третьим гонялись по катакомбам», ударится он в воспоминания на встрече с читателями). «Катакомбное сознание» было свойственно патриотической оппозиции на протяжении всего ельцинского и первой половины путинского периодов: противники сатаны, не имея возможности противостоять врагу силой, проводили дни в посте и молитвах. Небесное было загнано под землю, где, законсервированное, сохранялось для будущего проекта. Здесь, в Печорах, развернулась подземная цивилизация праведников, противостоящая верхней, где победили алчность и ограниченность, Кудрин, Греф и Зурабов; так под грязной и мелеющей Волгой течет, по заверению Проханова, «вторая», подземная Волга — чистая и полноводная. Кроме того, «катакомбное сознание» — это еще и пунктик в его характере, в силу которого Проханов не вполне может служить эталоном вменяемости. При всем своем здравомыслии он — человек упертости, обороны, последнего боя, десперадо, знающий о неизбежности будущего поражения и все равно верящий в свою правоту, человек императива места, пространства, которое вменяет родившемуся здесь человеку необходимость оставаться здесь до конца. С одной стороны, именно из-за таких шахидов — пассионариев, нахватавших в свое время пространства и теперь вынужденных защищать его любой ценой, тут и происходит все то, что не позволяет России превратиться в «тихую европейскую страну»; с другой, этот эталонный образец отечественной упертости, упрямства и стойкости внушает одновременно и опасение, и уважение.

Батюшка-спелеолог не миндальничает с не в меру любопытными приблудными: «Вы разворачивайтесь на 180 градусов и идите откуда пришли; вы не с нами здесь», — под землей пьяные быки смиренно следуют указаниям особы духовного звания. Представитель администрации договорился с менеджерами Псково-Печерской лавры, чтобы нас без очереди пустили в главный здешний аттракцион — подземелья, «пещеры богом зданные». В псковских нерукотворных пещерах, обозначенных на входе ярким, золотым по красному, транспарантом, хоронят вот уже лет девятьсот, и сейчас там не то 11, не то 16 тысяч гробов. Чтобы низвергнуться в катакомбы, надо сначала проникнуть на территорию монастыря, который занимает внутренность живописного оврага. Издали он похож на фантик от шоколадки «Сказки Пушкина», и чем ближе, тем больше подтверждается первое впечатление: аляповатая азиатчина. Ортодоксальные избушки декорированы сусальным золотом, на крышах грядками высажены башни-луковки. В овраг спускаются по выложенной брусчаткой «кровавой дороге» — Грозный, как справедливо указано в каком-то из романов Проханова, нес по ней на руках тело убитого им Корнилия. Справа остается стеклянная коробка — еще один штрих в эклектичной картине — в которой почему-то выставлена «Коляска Анны Иоанновны». Это богатый монастырь. По мощеной дороге деловито снует массовка из раскормленных батюшек, изможденных схимников, бритых паломников в спортивных костюмах и кожаных куртках и паломниц в некрасивых хиджабах, как у мусульманских женщин. Поскольку где-то поблизости находится не то священный источник, не то колодец, повсеместно распространенным здесь реквизитом является пятилитровая пластиковая баклага из-под «акваминерале». То тут, то там можно увидеть «старцев», тех самых, надо полагать, которые, если верить автору передовицы «По молитвам старцев сгорело Останкино», молились в свое время об испепелении «этой огромной бетонной суки» — имелась в виду «сатанинская башня».