Один из самых выдающихся советских трэйнспоттеров, он был эксцентриком не только на публике, но и в быту. С подачи отца Льва он увлекается «всеохватной йогой». По Москве ходили замусоленные ксерокопии книги «йога Рамачараки», на самом деле американца конца XIX века Аткинсона, эксперта по дешевому эзотеризму, поразившие его «метафизической задачей раздвоения личности». Что вы имеете в виду? «Джани-йога предполагала выделение из личности субстрата, который не подвластен превращениям земным. Одна часть „Я“ остается, тебя могут сжечь, пытать, ты можешь грешить, тебя могут терзать… Другая часть „Я“, астральная, может наблюдать за всем этим, оставаться свободной от трансформации жизни». Нечто подобное он проделал в «Политологе», где разделил себя на Проханова и Стрижайло: первый остался свободным, а второй был отдан на растерзание демонам жизни.
Погружение в эстетику нью-эйджа, изводом которой, по сути, была и его первая книга, и весь этот эпизод с лопасненским ангелом, достигло угрожающих масштабов к лету 1972 года. Он чуть ли не целыми днями простаивал на голове, читал Евангелия, задыхаясь от дыма горящих шатурских болот, трусил по утрам по ул. Губкина, записался в бассейн в Люблино, где познакомился с группой эзотериков, читавших книгу Брэга по диетологии, и обсуждал с ними античную философию. Вступление в этот клуб софистов стоило ему всего гардероба, потому что он стал пить только дождевую воду, ел исключительно салаты и орехи и «сбросил примерно сто килограммов»: «я был как шпага».
Однажды ему позвонили из газеты «Правда» и — раз уж вы такой многообещающий — предложили прокатиться на целину, в Казахстан, и написать очерк. Это было не то предложение, от которого отказываются, и поэтому очень скоро он уже гонял на самоходных комбайнах, трясся в грузовиках, доставляющих пшеницу на ток, и точил лясы с казахскими фермершами. Он, как всегда, дал «ярчайший, огнедышащий материал», эффектно выделяющийся среди бесцветных чопорных правдинских текстов. Это был именно что «писательский» очерк, «с обилием красочных сцен, романтическим изображением людей и машин, с философией социальных проектов, где освоение целины приравнивалось к созданию океанического флота и высадке на Луне». Пошло называть литературное произведение «аппетитным», но даже спустя 30 лет по прочтении этого очерка хочется послать курьера в булочную за свежим ситным; ничего удивительного, что редактор отдела, отправивший его в Казахстан, при встрече с молодым автором обнял и расцеловал его. Где-то на заднем плане этой сцены в «Правде», кстати, можно разглядеть Болдина, будущего гэкачеписта, который также восхищался его писательской манерой. В общем, его вторым тылом, хлебным во всех смыслах, стала газета «Правда». Кроме того, эта поездка дала ему материал для одного из рассказов — «Трактат о хлебе».
Жизнь казалась ему страшно насыщенной. «Я выпустил книгу и через это невольно соединился с полем огромного напряжения», — признается его персонаж Растокин. Впечатлений от всех этих элементов сладкой жизни было много, неудивительно, что свою настоящую вторую книгу он пишет именно об этом. Это неплохой источник сведений о его жизни в начале 70-х — хотя, конечно, сильно ретушированный в силу того, что полностью говорить некоторые вещи в то время не представлялось уместным.
В 1974 году на прилавках «Москниги» появляется сборник А. Проханова «Желтеет трава», открывающийся шикарным фотопортретом: хлыщ, с ушами, носом и декадентскими бачками, позирует в профиль, он укутан в умопомрачительную купеческую доху с воротником размаха крыльев маленького самолета. С дохой связана одна комическая литературная история. Этот предмет изначально принадлежал А. Битову, с которым Проханов, правда, очень недолго, общался. Они познакомились в начале 70-х, во время турпоездки по странам Бенилюкса, разговорились в автобусе и показались интересными друг другу. За бутылкой гиневера они обсуждали местную раскрепощенность, воздействие амстердамских неоновых реклам, химических ярких цветов на подсознание — в общем, все, что было в новинку гражданам империи зла. В Голландии они оказались по линии Общества дружбы, в составе советской делегации из писателей и артистов. Западная Европа, что характерно, поражает Проханова не архитектурой, не музеями и даже не товарным изобилием, а — сексуальной революцией, «бьющей отовсюду эротикой». Он был молодой человек из чопорной страны, «а там все это било, дышало, доводило до опьянения». Он использует все свободное время на то, чтобы всласть пошляться по кварталам красных фонарей. Его опьяняет то, что женщину можно купить, как буханку хлеба, абсолютно легально. Он отправляется в кино на порнофильм и рассказывает об этом попутчикам как о подвиге («На меня смотрели как на героя, сами боялись ходить. Даже Битов, раскованный человек, и тот боялся»). «Это было тлетворно, и развратно, зрелищно». «Битов — по-своему блестящий человек. Я поражаюсь его способности непрерывно изысканно мыслить вслух. Тогда меня поражала его блистательная способность импровизировать — не рассказывать, а именно мыслить, создавать интеллектуальные конструкции, категории, гносеологию; я не был способен к такого рода разговорам». По возвращении в Москву он попытался продолжить с ним отношения. «Помню, мы оказались в одном доме у общих знакомых, прекрасно провели время, пили вино, но в конце этого вечера он сказал мне: „Я хочу сделать тебе приятное. Вот у меня есть изумительная доха из оленьего меха, я тебе дешево могу ее продать, ты мне симпатичен“. И он показал мне эту доху — хорошую». Проханов тут же вынул деньги и рассчитался с импровизатором: «сумма была небольшая, не так чтоб бросовая, но я подумал — ничего себе, экстравагантная доха, тогда никто такое не носил». На следующий день он залез в автобус, набитый битком, и, когда показалась его остановка, стал протискиваться к выходу. По мере продвижения он слышал вокруг себя странный ропот, глухой гул, но, в задумчивости, не понял, что все это относилось к нему. Доха, однако ж, оказалось, была жутко линючей, в силу плохой выделки: «Я был, как малярный валик, которым красят стены, — так же проходил мимо публики, оставляя значительные куски этой дохи на пальто и костюмах». Когда пассажир покинул салон, весь автобус чертыхался и смахивал с себя куски свалявшейся шерсти. «И меня больше всего поразило вероломство Битова: как он мне, своему товарищу, может быть, даже начинающему другу, мог продать негодную, фальшивую гнусную вещь, избавиться! Я это расценил как жуткое предательство — представляете: интеллектуал, „Пушкинский дом“, а поступил со мной, как мерзкий цыган, надул лошадь через заднее отверстие, продал, а когда наездник кинулся на ней скакать, она тут же сдулась».
В «Желтеет-траву» упакована повесть «Их дерево», над которой он работал в 1973-м. Молодой перспективный автор Растокин переживает творческий и семейный кризис: он уже вырос из своей любимой первой книги («отсветы старины», «томление прошлым» — «все это кончилось, сметенное ярким напряженным потоком новой реальности»). В принципе, он собирается воспевать мощь индустрии, мистику пространств, силу армии, гигантскую технотронную цивилизацию, но пока, однако ж, только еще настраивается на новую тематику, сачок уже есть, но бабочка-метафора времени еще не поймана. Находясь в подвешенном состоянии, он, предсказуемо, погружается в двусмысленные отношения с Еленой, редакторшей своей первой книги. В результате семейную атмосферу в доме Растокиных, несмотря на двоих замечательных детей, трудно назвать идеальной, жена закатывает ему истерики, и небезосновательно. Они тайно созваниваются с этой Еленой, встречаются в издательстве, ужинают в ЦДЛ (недурная сцена, хотя, конечно, уступающая аналогичной в «Последнем солдате империи», где две гарпии, Алла и Наталья, испражняются на «соловья Генштаба»), посещают ипподром, фланируют по Москве, накачиваются коктейлями и участвуют в дискуссиях о будущем современной литературы. Постельные сцены отсутствуют, замененные экзальтированными диалогами влекущихся друг к другу коллег: «Знайте, мы созданы друг для друга!.. Я была бы с вами, родила вам двенадцать сыновей… приняла бы в себя всю вашу силу, и дети наши были бы прекрасны!..» «Вы издали мне книгу… Вот наше детище… Это тоже немало…» У Елены тем временем тоже все не слава богу: муж, инвалид-офицер, боевой летчик, ничего не знает о ее отношениях с Растокиным и мучительно переживает свое раннее старение, пытаясь сохранить их хрупкое семейное счастье. Все четверо мечутся по Москве, то и дело впадая в странные полуобморочные состояния. Финал, да и весь сюжет, собственно, напоминает фильм «Осенний марафон», снятый чуть ли не в этот же год. Растокин влюблен, боится изменять жене, а с другой стороны, ему, некабинетному писателю, необходим опыт, муки неверного мужа и недосформировавшегося писателя бесконечны.
