Вдруг поднялась с кровати Мазаль. Она подошла к матери и сказала:

— Мама, не плачь! Не расстраивайся! Я буду работать у госпожи вместо Румье. Я буду зарабатывать и приносить домой деньги. Я ведь уже взрослая.

— А кто останется с детьми? — Наама подняла залитое слезами лицо и продолжала, всхлипывая — Кто будет их кормить? Кто за ними присмотрит?

— Ничего, мама, — успокаивала ее девочка. — Мы закроем дверь на ключ, чтобы они не могли выйти. И они целый день будут спать и не смогут даже выйти во двор. Не беспокойся за них, мама. А я пойду работать. С завтрашнего дня я уже начну зарабатывать и приносить домой деньги. Довольно, мама, не плачь! Хватит, мама, ведь после слез у тебя всегда болят глаза.

— Хорошо, доченька, хорошо. — Наама краешком платка вытерла слезы. — Иди, поспи. Я больше не буду плакать. Бог нам поможет. Он не оставит нас… А против судьбы не пойдешь. Видно, так уж на роду написано…

Он поднялся с кровати и, приставив ладонь ко лбу козырьком, прикрыл глаза, будто ему мешал яркий свет, хотя в комнате было еще темно. Его сухие, как валежник, пальцы в предутренней мгле казались морщинистыми. Одеваясь в темноте и осторожно нащупывая ногами ботинки, он слышал, как по желобу стекают дождевые капли. В черные проемы окон не заглядывали звезды: небо было затянуто облаками.

Даям осторожно нагнулся над кроватью жены и прикрыл ее обнажившееся плечо. Белые края пододеяльника отсвечивали в темноте, и он увидел, что ее веки дрожат. Со дня гибели их старшего сына Йоси сна плохо спала, и, даже когда ей удавалось задремать, у нее дрожали веки, будто она бодрствовала и во сне.

На цыпочках он вышел из комнаты, легонько нажав на ручку двери, чтобы не звякнул замок. В темной, без окон передней на минуту остановился и нащупал рукой стену. Она кольнула его неприятным холодком. В узкой передней он несколько раз натыкался на стену, пока не нашел дверь, ведущую в кухню. Повернул выключатель и плотно зажмурил глаза, будто совсем отвык от света.

На столе в беспорядке лежали остатки ужина, а в раковине была сложена грязная посуда. У Деборы сейчас нередко накапливаются немытые тарелки за несколько дней. Кажется, что она потеряла счет времени. Иногда она забывает подать к обеду суп. Спохватившись, вечером ставит его на огонь и подает к ужину. Иногда она засыпает на своем кресле, склонив голову на плечо. Когда через несколько минут просыпается, глаза у нее красные, воспаленные.

На кухне беспорядок. На самом видном месте стоят ее сапоги, к которым прилипли комья грязи. Даям осторожно, чтобы не разбудить жену, отнес их в коридор и вернулся на кухню. Он долго, но тщетно искал на всех полках спички. Раньше на каждом шагу натыкался на них, а теперь они словно исчезли.

Опершись о стену, он стоит в раздумье. Лицо у него землистого цвета, черные глаза глядят устало, веки в темных прожилках.

Он повернулся к окну и посмотрел на улицу.

Теперь, когда прошел траур, маленький Миха вернется домой. Его отослали к знакомым, чтобы не тревожить без нужды впечатлительную душу ребенка. Когда Миха вернется, Дебора будет вынуждена снова заняться хозяйством, вовремя готовить обед для малыша, стирать…

Такова жизнь… Двадцать лет они растили Йоси. День за днем, месяц за месяцем. Иногда он болел, и они звали врача. Иногда дрался с товарищами и приходил весь в царапинах. И вот он вырос, покинул отчий дом — и его не стало…

Даям весь согнулся, будто хотел соединить воедино какие-то внутренние разрывы. От сильного порыва ветра задребезжали стекла, потом наступила еще более тягостная тишина. На перила балкона присела тонкокрылая птичка. Она встряхнула головкой — и посыпались мелкие капли.

Наконец-то он нашел спички. Они оказались у него в кармане. Даям зажег керосинку, поставил чайник и приготовился бриться. Всю неделю траура он не заглядывал в зеркало, и сейчас его обросшее лицо выглядело каким-то чужим. Он хорошенько намылил щеки, провел по коже бритвой и неожиданно порезался. Когда он побрился, лицо его в зеркале выглядело еще более странным. Оно было пепельно-серым; на нем выделялись вздутые фиолетовые вены и впалые глаза.

Чайник на керосинке тихонько засвистел, вода закипела. Он налил стакан чаю и поставил на стол. Лампочка отсвечивала в подкрашенном заваркой кипятке красноватым светом. Даям глядел на стакан, совсем забыв о чае. Он спохватился, когда чай уже остыл. Наклонив голову, начал торопливо глотать тепловатую жидкость. Она застревала в горле, глотать было трудно.

Он открыл дверь и вышел на веранду. Холодный ветер пронял его насквозь. Взявшись за перила, он почувствовал, как утренняя свежесть резким холодом прошлась по рукам. На мгновение показалось, будто он плывет, погрузившись всем телом в холодный и влажный воздух. Он отдернул руки, торопливо вошел в комнату и тяжело опустился на низкую скамейку для ног, стоявшую посреди кухни. Так он сидел, опершись локтями на колени и опустив голову. Потом с трудом поднялся и закашлялся.

— Да, это было все так, — прошептал он. — Йоси должен был в тот вечер уйти в отпуск. А он отказался.

Даям торопливо взял со стола сверток с едой, схватил свой плащ и вышел на улицу.

В долине дул слабый ветер. Вершины гор были окутаны белесым туманом. Окна домов тускло поблескивали, как погашенные фонари.

Даям свернул с шоссе на боковую тропинку. До места укладки труб — два километра. Он придет вовремя. Тропинка вилась по склону большого холма, потом кружила у его подножия. Кусты внизу шевелились, напоминая издали могучих диковинных птиц. На шоссе показалась машина, яркий свет ее фар позолотил кусочек склона и исчез.

Тусклые, блеклые краски покрывали долину. Даям поднял воротник и съежился. Глаза его вбирали в себя бледноватую серость раннего утра, а побелевшие и покрытые трещинками губы шептали одно слово — «Йоси».

Он дошел до места, где тропинка круто поворачивала. Отсюда хорошо просматривалась вся долина, она казалась озером, погруженным в туман. Бывало, Даям смотрел на Йоси снизу вверх, а звал его «мой маленький сынок». Это всегда смешило Йоси, ведь он был на три головы выше отца. Сын хватал отца в охапку, легко подымал его и безудержно смеялся.

Однажды он вернулся домой верхом на осле, которого нашел где-то в поле. Целый день он чистил и тер ему спину жесткой щеткой, окатил его несколькими ведрами воды, а затем ласково провел рукой по его ослиным ушам.

Тогда Йоси было десять лет.

Поехав однажды во время каникул к дедушке, он каждую неделю писал домой письма неровным детским почерком, крупными буквами. «Папа, как поживает хромая телка?..» Или: «А не забываешь ли ты, папа, кормить щенка?»

Теперь он видит парня в спецовке. Йоси хлопочет вокруг трубы нового водовода, который они оба, отец и сын, прокладывают в Негеве. Из трубы полилась сильная струя. Йоси хватает пригоршнями холодную воду, смачивает лицо и громко смеется: «Смотрите, вода, вода, вода!..»

Порывшись в кармане, Даям вынул старую, изрядно потертую газетную вырезку. Он расправил ее на ладони и поднес очень близко к глазам, как это делают близорукие люди. В газете была напечатана фотография юноши, стоявшего на холме. Всклокоченная шевелюра, в руке сигнальный фонарь… Отец зажал газету в ладонях и закрыл глаза.

…Это было ночью, когда Йоси вернулся домой после восхождения на Иехиам. Растянувшись на диване, вспотевший, в перепачканной одежде, он восторженно восклицал: «Ой, папа, если бы ты был с нами! С ума можно сойти от красоты! Особенно при закате солнца… Прошу тебя, папа, зажги душ… Я такой грязный и потный… Зажги, пожалуйста, папочка, душ….»

Даям снова открыл газету и потрогал фотографию, проведя пальцем по ниспадавшим на лоб волосам. «Мальчик мой дорогой, сама судьба влекла тебя туда…» А сейчас он там… И всю ночь лил на него дождь…

Всю ночь лил на него дождь.