Исраэль еще трясся от смеха, а в его голове — человека делового и практичного — уже слагались цифры: он прикидывал, сколько же уплатить носильщику за эту необычную услугу? «Дам ему не больше двух меджидие[12],— подумал он с удовольствием, — а если заупрямится, накину еще монетку…»

Он знал, что, если бы бочки доставили на мулах, это обошлось бы вдвое дороже.

— Ну, Чурбан, сколько тебе дать за такую детскую забаву? — обратился он к носильщику, заранее предвкушая удовольствие от предстоящего разговора.

— Половину меджидие, — пробурчал тот, но слова его звучали вполне внятно.

— Ха-ха-ха! — захохотал Исраэль громче прежнего. — Половину меджидие? Половину? Ха-ха-ха!

— Половину! — повторил Иерахмиэль, не шевельнув и бровью.

— Ты что, рехнулся? Ха-ха-ха! Вы слышали? Половину меджидие! А четверти тебе мало? А?

Смех так душил Исраэля, что на его глазах выступили слезы.

— Не хотите платить? — угрожающе спросил Иерахмиэль.

— А что, если не хочу? — с любопытством и нескрываемым удовольствием спросил Исраэль.

— Тогда я их отнесу на склад.

— Что-о? Отнесешь на склад? Покатишь вверх по горе? Сделаешь двойную работу, и к тому же бесплатно?

Он так и захлебнулся в смехе. Нелепое упрямство носильщика казалось ему и забавным и глупым. Даже сил смеяться больше не было.

А Иерахмиэль тем временем не мешкал. Не теряя ни минуты, он снова занялся злосчастными бочками. Неуклюже, по-медвежьи шагая, он преспокойно выкатил их со двора и действовал так невозмутимо, будто не было никакой связи между его работой и безудержно смеющимися людьми, стоявшими возле Исраэля.

Ему предстояла нелегкая задача, казалось, превышавшая человеческие силы. Но Иерахмиэля это не смутило. Перекатив бочку на несколько шагов вверх по склону, он подкладывал под нее камни, чтобы она не скатывалась вниз, а затем брался за вторую, потом за третью… К вечеру все бочки были благополучно доставлены обратно на склад.

Исраэль, в этот день задержавшийся на заводе, нахохотался до упаду. Он в полную меру насладился невиданным зрелищем. Такого развлечения у него давно не было.

Завтра весь Цфат будет покатываться со смеху! Все будут только об этом и говорить, и его слава шутника и забавника снова поднимется, снова посыплются со всех сторон знаки уважения. Люди будут восхищаться его находчивостью. Право, этот Чурбан заслужил премию в десять меджидие. Надо же такое придумать!

Но Цфат почему-то не смеялся. Люди не могли поверить, что за такую трудную работу Исраэль Турок намеревался уплатить всего три монетки. Вся эта история была воспринята совсем по-другому: богатый купец, издавна известный своей скаредностью, решил выжать все что можно из бедного, обиженного судьбой носильщика. Он, Исраэль, начисто потерял совесть, позволив прикатить эти бочки снова на склад, только бы не уплатить безответному Иерахмиэлю лишнего гроша.

Никакие доводы и объяснения не помогали. Общественное мнение было против него. Даже местные остряки встали на сторону Иерахмиэля. Вместо того чтобы изощряться в насмешках по адресу глупого грузчика, они взяли под прицел скупость и ничтожество Исраэля Турка. По этому поводу народная молва быстро сложила целую серию анекдотов и занятных историй. Репутация Исраэля была окончательно испорчена.

Исраэль не верил своим глазам, не понимал, что же происходит. Вначале он еще пытался оправдываться перед людьми. Он даже вступил в переговоры с Иерахмиэлем и предлагал ему двойную и тройную плату, но тот пожимал плечами и говорил вполне внятно:

— Я ведь ничего для вас не сделал… Взял бочки да откатил их обратно… А в подаянии Иерахмиэль не нуждается…

Тогда Исраэль Турок стал останавливать на улицах прохожих и объяснять им, как было дело. Его собеседники из вежливости слушали, кивали, но не верили ни единому слову. И чем больше ему не верили, тем настойчивее пытался он объяснить всем и каждому свою правоту. Он уже ни о чем другом не мог думать.

Жители Цфата в сутолоке дел начали постепенно забывать эту историю. Но Исраэль Турок уже не мог успокоиться. Казалось, на карту были поставлены вся его жизнь, честь, богатство…

За какой-нибудь месяц он изменился до неузнаваемости. Куда девалось присущее ему ранее выражение уверенности и самодовольства? От них не осталось и следа. Он чувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Исчезла всепожирающая жадность, страстное желание проглотить весь мир, опутать всех и каждого. Снова давала себя знать застарелая болезнь сердца. По ночам он ворочался в постели без сна, а засыпая, видел страшное зрелище: волосатый Иерахмиэль, обливаясь потом, тащит вверх по склону огромные железные бочки… Это видение наполняло его ужасом. Он всегда чувствовал на себе тяжелый взгляд носильщика, устремленный из-под нависших бровей.

Однажды, когда он сидел в конторке своего магазина и проверял счета, по телу его прошла странная дрожь. Спустя минуту его голова бессильно опустилась на стол. Люди, вошедшие в конторку, подняли шум и побежали за доктором.

Исраэль Турок скончался от разрыва сердца. Так установил врач, и эта весть передавалась из уст в уста. Цфат в этот день шумел, как улей, все были очень взволнованы. Похороны Исраэлю Турку устроили грандиозные.

И лишь один Иерахмиэль спокойно принял весть о внезапной смерти богача. Когда Исраэль Турок сидел в конторке и проверял счета, Иерахмиэль проходил мимо. Задержавшись на минутку около открытой двери, он молча взглянул на богача, и глаза их встретились…

Это была их последняя встреча.

Когда я впервые увидел этого человека, он вызвал у меня какое-то странное ощущение, но отнюдь не вины, ибо перед ним я не чувствовал себя в чем-либо виноватым. Однако, как бы это выразиться поточнее… это было скорее ощущение неловкости и непонятного беспокойства. После этого я о нем больше не думал, видимо, просто-напросто забыл. Но вот, увидев его вторично у своего дома, я тотчас же вспомнил его, узнал и… испугался.

Первый раз я увидел его утром. Внезапно на весь дом лихорадочно задребезжал будильник. Дребезжание вторглось в мои сновидения и подняло с постели. Я встал, и, не разомкнув глаз, протянул руку к будильнику, чтобы нажать кнопку. Звон прекратился. С минуту, как обычно, я постоял в тишине. Мне очень хотелось опять забраться в постель, но было уже семь часов, и я понял, что снова уйти в мир сладких грез не удастся. Я подошел к окну и слегка раздвинул занавеску, чтобы впустить в комнату утренний свет. И тут я увидел этого человека.

Прямо напротив меня, прижавшись к каменной, изрядно обветшалой ограде, стоял худощавый парень, вперив глаза в мой дом. У него были очень большие глаза, но, может быть, мне это только показалось, ибо щеки у него были впалые и темные.

Некоторое время мы так и стояли — друг против друга. Он, видно, сразу не сообразил, что занавеска отдернута и я стою у окна.

Внезапно он меня увидел и, вздрогнув, поспешно зашагал прочь.

Мне особенно запомнилась эта его поспешность, похожая на бегство. Ведь, в конце концов, каждый имеет право стоять возле ограды и рассматривать на улице дома. И все же… Дело в том, что наш поселок пограничный. Более того, граница рассекла его на две части. Половина осталась у нас, другая половина — у арабов. Это был заброшенный, покинутый жителями поселок. И хотя до сих пор, говоря по совести, у нас не замечалось ничего подозрительного, мы не могли считать себя в безопасности, особенно первый год.

Не скрою — будь у меня другое предложение, я охотно уехал бы отсюда. Но такого предложения не было, а тут мне предоставили хороший дом, да еще без въездных[13]. И всего за шесть лир в месяц, которые я должен был вносить в Опекунское управление бесхозным имуществом.