„Вот видите!“ — крикнул Кохен.

Убедившись, что Кохен прав, я рассказал тогда историю, которую помню еще со времен турок. Это рассказ о старом арабе, который что-то украл. Его поймали и дали ему „флакс“. А „флакс“ — это удары по пяткам, вызывающие сильную боль. Араб лежал на земле, полицейские били его, а сержант громко считал удары. Но, любопытно, араб после каждого полученного удара кричал: „Ой, спина моя, ой, спина!“

Удивленный сержант спросил его: „Почему ты кричишь: „Ой, спина моя!“, когда тебя бьют по ногам?“ Тебе следовало бы кричать: „Ой, ноги мои!“»

Но араб ответил: «Спина-то как раз у меня и больная, а будь она здоровая, вы не посмели бы бить меня по ногам».

Я рассказал эту историю с надеждой, что Кохен извлечет из нее мораль: у кого сильная спина, того нельзя бить по ногам. Но Кохен ничего не захотел понять. Как только я умолк, он поднялся и, крикнув: «Вы еще обо мне услышите!», вышел из кабинета.

Спустя полчаса он вернулся с тремя детьми. Усадив их за стол, он сказал:

«Если вы мне не даете работу, чтобы я мог прокормить детей, возьмите их себе и кормите сами». — И сразу ушел.

Потом его долго искали, а теперь в Кефар-Саббе против него возбуждено судебное дело за то, что он бросил детей. И судья пригласил меня дать по этому делу свидетельское показание.

Эту историю Дроян рассказал мне по дороге, когда мы ехали в его легковой машине. Когда Дроян направился в суд, я последовал за ним, чтобы посмотреть, чем кончится дело.

В коридоре, прилегающем к залу заседаний, возле полицейского на скамье сидел Кохен. Это был красивый худощавый мужчина с легкой сединой на висках. Он был одет в поношенный китель и выцветшие брюки цвета хаки. Увидев Дрояна, он встал и сказал ему:

— Вот видишь, Дроян? Если б ты мне дал работу, не вышла бы вся эта история. Ведь не мог же я смотреть, как мои дети погибают от голода.

— Но я тебе уже говорил, — ответил Дроян, — что работу охранника я не могу тебе дать. Если все говорят, что ты вор, этого нельзя делать. Посиди спокойно несколько лет, и, если о тебе ничего дурного говорить не будут, может быть, мы что-нибудь для тебя сделаем.

— Но что мне теперь делать?

— Ты можешь, например, купить лошадь и повозку, продавать фалафел или что-нибудь другое.

Когда Кохен услышал эти слова, он страшно побледнел. Я знал, что происходило в душе у Кохена, этого отважного стража. Ведь это он когда-то мчался на лихом коне по полям с винтовкой за спиной, опоясанный патронными лентами, а вслед за ним стлалась в беге его огромная овчарка. И такому человеку предлагают продавать фалафел? Таскать овощи на базар?! Это ведь все равно что предложить Наполеону открыть продовольственную лавку!

Между тем в зал заседаний вызвали Дрояна. Я вошел вслед за ним. Зал был переполнен. В это время разбиралось другое дело, и мы с трудом нашли для себя место на задней скамейке.

Но вот судья — доктор Бухвит — вызвал Дрояна, пригласил его занять место свидетеля и рассказать подробнейшим образом, что ему известно о Шимоне Кохене и в особенности восстановить подробно тот разговор, который имел место в кабинете председателя совета Раананы. Когда Дроян закончил свои показания, судья его спросил, предложил ли он в тот раз Кохену отдать своих детей в приют, если ему нечем их кормить?

Дроян ответил, что он ничего подобного не предлагал. Судья, видимо, ждал этот ответ, он прикрикнул на Кохена и начал свою нравоучительную речь так громко, что дверные косяки задрожали.

— Ты видишь, Кохен, какой ты лгун? С той минуты, как ты мне это сказал, я знал, что ты лжешь, но я хотел, чтобы это подтвердил и свидетель. Теперь я доказал тебе, что ты лгун и лентяй. Ты ведь знал, что тебе работу в охране не дадут. Так почему ты не пошел на другую работу? Этот свидетель дал тебе хороший совет, а ты его не послушал. Ты хотел работу в охране, а когда тебе сказали, что это невозможно, ты бросил детей на произвол судьбы и еще посмел лгать в суде! Поэтому я выношу такое решение: посадить тебя в тюрьму на шесть месяцев. Два месяца ты отсидишь сразу, а четыре месяца получишь условно, и если в течение двух лет ты еще раз оставишь детей, то будешь заключен в тюрьму еще на четыре месяца!

На этом речь закончилась, и судья приказал полицейскому вывести обвиняемого в коридор.

Мы тоже вышли в коридор, Дроян хотел было что-то сказать Кохену, но тот так и кипел от негодования.

— Я им еще покажу, где раки зимуют, — выдавил он из себя. — Теперь я из тюрьмы уже не выйду. Если они меня выпустят, я снова туда попаду. Я не могу оставаться на воле, когда у моих детей нет куска хлеба!

Мы видели, что нам здесь делать нечего, и пошли к машине Дрояна, чтобы ехать на выставку. Но когда мы сели в машину, нам стало не по себе. Что-то внутри нас восстало против жестокой несправедливости, свидетелями которой мы стали. Я был взбешен и сказал Дрояну, что необходимо достать для Кохена адвоката, который подал бы жалобу на это судебное решение. Ведь ясно же всякому, что, если б у него был адвокат, дело приняло бы другой оборот.

— Давай вернемся, — сказал я Дрояну. — Я хочу спросить Кохена, согласен ли он, чтобы я ему нанял адвоката, который от его имени подал бы кассацию.

Мы вышли из машины и вернулись в полицейский участок. Кохен сидел в коридоре возле охранявшего его полицейского, в той же позе, в которой мы оставили его пять минут назад. Лицо его будто окаменело, глаза уставились в окно, в какую-то невидимую точку.

Я подошел к нему и потянул его за рукав. Кохен повернул лицо ко мне, но глазами он еще как бы упирался в ту невидимую точку.

— Меня зовут Цаббар, — сказал я ему. — Я случайно присутствовал на суде и хочу спросить, согласитесь ли вы, если я найму вам адвоката для подачи кассационной жалобы.

Глаза Кохена продолжали неотрывно смотреть в окно на небо, где сидит бог и управляет весами правосудия. Наконец он мне ответил:

— Нет, мне не нужен адвокат.

Вот и все. Рассказ закончен, хотя он и не имеет конца. Я знаю, что найдутся люди, которые будут удивляться, читая этот рассказ, так как в нем они найдут самих себя. И Дроян будет удивляться. Наверно, он скажет: «Мне не понять этого Цаббара. Я взял его с собой на выставку, кружил с ним по улицам Кефар-Саббы, потратил на него весь день, а он о чем пишет? О суде Кохена?»

Но об этом уже написано в Пятикнижии, где сказано об одном человеке, который отправился искать ослиц, а нашел чудищ[52].

«Видергутмахунг»[53]

Репарации

Пер. с иврита Л. Вильскер-Шумский

Какой была моя мать?.. Как описать мне ее? Она была самой прекрасной из всех матерей мира. Это она говорила:

— О нет, мой сын не мог поступить дурно. — И ласково притягивала меня к себе.

Или:

— О нет! Дурно поступила я сама. Ведь я и мой сын — одно целое. — И глаза ее заглядывали мне прямо в душу…

И как я мог допустить, чтобы моя мать была в чем-то виновата? Даже самой невинной детской шалости я старался избегать.

Мама!

Из всех женщин на земле она была самой прекрасной.

И я знаю, я в этом твердо убежден, что на пути в крематорий она видела одно лицо, мое лицо.

Мама, теперь предлагают всем репарации. И мне хотят возместить твою гибель деньгами.

Но я, к сожалению, не знаю расценок. Сколько рейхсмарок полагается получить за сожженную мать?..

Мой сын не мог поступить дурно…

Мама, я чувствую твои простертые ладони над моей головой. И я смотрю тебе в глаза.

Не правда ли, мама, ты не стала бы брать денег за своего сожженного сына?

У моей сестры были длинные, золотые волосы. Когда мама мыла их, руки утопали в золотистых пузырях и на дно ванны струился водопад чистого золота.

Моя мать любила вплетать ленты в косы своей маленькой дочурки. Перебирая ленты, мама напевала: