Не прекращая работы, Наама цыкнула на них, мимоходом дала одному шлепка, другому подзатыльника, торопясь на работу. Больше всех досталось Мазаль. Так уж получалось, что эта девочка была всегда козлом отпущения, ибо среди взрослых она была маленькой, а среди маленьких считалась взрослой… Но, по правде говоря, на ней, как на старшей, до прихода матери, держался весь дом.

Когда наступило время идти на работу, Наама напоследок еще раз окинула взглядом всю семью.

— А… где Румье? — спохватилась вдруг она. Лицо ее выражало озабоченность и тревогу. Она с недоумением развела руками, посмотрела по сторонам, и глаза ее расширились.

— О, горе мне! Что же это такое? Неужели она не ночевала дома? О, горе мне!

Наама стояла, будто пригвожденная к месту, в полной растерянности, чувствуя, что пол уходит у нее из-под ног.

— Мазаль! Мазаль! — не своим голосом закричала она.

— Что такое? — недовольно откликнулась Мазаль со двора.

— Ты видела Румье? Подойди-ка сюда, негодница!

— Румье? — переспросила Мазаль, остановившись у входа. — Румье? Нет, не видела. Да она и не приходила еще.

— Неужели она не ночевала дома?.. — Руки у Наамы опустились, губы дрожали. — Ее нет!.. О, горе мне!

— Она не приходила, мама, — ответила Мазаль многозначительно, как говорят о подобных делах старушки, — она не приходила ночевать.

— Где она могла так задержаться? — Лицо Наамы искривила гримаса. Она с трудом сдерживала слезы. — Где же она провела ночь? О, меня хватит удар… Дрянь! Безбожница! Лучше бы мне умереть, чем дожить до этого… Да, я и умру, и умру… Какой позор!.. Нет, нет, этого не может быть!

— По-моему, мама, она все еще гуляет, — ответила Мазаль тоном взрослой, — Ей нравится гулять со своим парнем по ночам. Она ведь завела себе парня. Говорят, он очень красивый!..

— Замолчи! — накинулась на нее мать. — Ты тоже такая растешь! Прикуси лучше язык! Она, вероятно, очень поздно вернулась и уже ушла на работу…

— Мы бы услышали… — без тени смущения возразила Мазаль. — Я всегда слышу, когда она встает. Даже если кругом темно.

— Куда же она делась? — Наама заметалась по комнате. — Где мне ее искать? Где искать?

— Может быть, она утонула, — рассудительно ответил Нисим. — А может быть, ее убили…

— Что мне делать, что мне делать? — причитала Наама. — Я ведь должна идти на работу. Как я смогу сегодня работать? О, горе мне, горе мне!

Мазаль ударилась головой о косяк двери и тоже начала причитать.

— О, горе мне, горе мне!

Вслед за ней заплакали малыши.

— Замолчите, черти! — набросилась на них мать и шлепнула Юсефа, который оказался под рукой. — Быстро всем одеться и завтракать! Мазаль, накорми их! Пусть они сначала съедят черствый хлеб. А я пойду… И буду оплакивать свою судьбу. Я ведь должна идти работать… А что?.. Бросить работу и искать эту дрянь? Сгореть бы ей в аду!.. Она загубила мою жизнь… Куда идти, к кому обратиться, кого спрашивать?.. Пусть бог накажет ее за все мои страдания! Пусть душа ее горит в огне! Пусть ее тело трясется в лихорадке!

Весь день Наама не могла успокоиться и тайком от хозяйки вздыхала и плакала, ни на минуту не переставая думать о дочери.

Вечером, закончив работу, Наама побежала к хозяйке дочери, но там Румье не было. В этот день она вообще не появлялась. Наама опрометью бросилась домой — может быть, дочь уже пришла. Но вышедшая ей навстречу Мазаль сказала, что Румье не приходила. Больше того, нет и ее вещей: пижамы и сорочек.

— Я знаю, она удрала в кибуц, — сказала Мазаль. — В субботу я слышала, как она говорила подруге, что обязательно уйдет в кибуц.

— И пижамы нет? — Наама часто заморгала глазами, застыв на месте. Она чувствовала, что у нее холодеют руки и подкашиваются ноги.

— Ага. И сорочек, оранжевой и голубой. И чулок. Она все взяла…

Несколько минут мать стояла молча, не замечая столпившихся вокруг нее детей. Напрасно они тормошили ее, пытаясь привлечь к себе внимание.

— Глаза бы мои вас всех не видели! — отвернулась она от детей. — И откуда вы взялись, пропадите вы пропадом!

Даже не взглянув на детей, она пошла бродить по кварталу в надежде узнать что-нибудь о Румье. Женщина останавливала подруг дочери, попадавшихся ей навстречу, задавая всем один и тот же вопрос:

— Не видала ли ты Румье? Она мне очень нужна…

Совершенно разбитая, когда уже совсем стемнело, она вернулась домой, накормила детей и уселась в уголок. Слезы неудержимо потекли по ее щекам.

В это время кто-то постучал в дверь. Вошел высокий парень. Дети застыли с ложками в руках, с любопытством уставившись на незнакомого гостя.

— Это, наверно, ее парень, — шепнула Мазаль.

— Добрый вечер, — поздоровался вошедший. — Здесь живет Наама?

— Здесь. — Наама сорвалась с места и подбегала к парню. — Что случилось?

— Привет вам от вашей дочери.

— Какой еще привет? — На ее болезненном лице появилось злое выражение. — Бог не даст ей добра ни в этой, ни в загробной жизни. Где она?

— Она в кибуце. Очень хорошо устроилась, — сказал парень, разглядывая малышей. — У нее там постоянная работа, и она всем обеспечена.

— Что ей там нужно? Что она там потеряла?

— Поверьте, там ей будет хорошо. И не беспокойтесь за нее. Время от времени она будет вас навещать. Чего же вы расстраиваетесь? Дай бог, чтобы и другие еврейские девушки поступали бы так, как Румье.

— Ладно уж, хватит… Ни с кем не посчиталась, все сделала по-своему. — Голос Наамы звучал надломленно. — Что ж, пусть живет себе как знает. А где же этот кибуц?

— Она сама вам обо всем напишет, — сказал парень.

— А ты почему не говоришь? Боишься? — вмешался в разговор Нисим. — Я тоже хочу в кибуц.

— И я хочу! — сказал Юсеф.

— Замолчите! — цыкнула на них Наама. — А тебе спасибо за добрые вести, что принес…

Парень не успел попрощаться, как вошла соседка. Она попросила спичку. Наама дала ей четыре спички, но та не уходила, все чего-то ждала.

— А где же Румье? — спросила соседка, оглядываясь по сторонам.

— А ты разве не знаешь? — повернулась к ней Наама. — Румье уехала в кибуц. Там, говорят, очень хорошо. Они ее очень звали, вот она и согласилась. И хорошо устроилась… Что ж, ведь и там еврейская страна. Что здесь, что там…

— А на праздники она приедет? — допытывалась соседка.

— А как же, — с жаром ответила Наама. — Праздники она будет справлять у нас. А после праздников снова вернется туда. А то как же… Там, говорят, очень хорошо. Все они работают, живут дружно, один другому помогает… И едят все вместе. Слава богу, не так, как здесь. У наших городских девушек нет другого занятия, как разгуливать с англичанами да с арабами. А там, в кибуце, одни только евреи… Все будет хорошо, только было бы здоровье. Я знаю свою дочь. Когда она была еще совсем крохотной, уже было видно, что растет умный ребенок. Никогда она дурно не наступала. Румье всегда помнит, чья она дочь… Уверена, что она не осрамит нашу семью. Румье в десять раз умнее меня.

Когда соседка вышла, детям захотелось пошалить. Они были сыты. К тому же им показалось, что мать успокоилась, и та тревога, которая целый день царила в их доме, исчезла. Кто-то шумно запел, кто-то стал ему аккомпанировать на ведре, кто-то прыгнул кому-то на спину, кто-то стал танцевать и кувыркаться… И тогда Наама излила на них весь свой гнев. Как из рога изобилия, посыпались тычки и подзатыльники, сопровождаемые проклятиями. С визгом и плачем укладывались малыши в постели, а через несколько минут все уже спали. В комнате стало тихо.

Тогда Наама уселась на пол[47], опустила голову на колени и, раскачиваясь из стороны в сторону, начала вполголоса причитать:

— Где же ты, доченька, голубка моя, где? Как же ты оставила родную мать и пошла к чужим людям? Ты ведь их совсем не знаешь. Или ты лишилась разума, что ввергла нас в такое горе? Разве ты можешь работать в поле? Разве есть у тебя для этого силы? О, горе мне! Свет ты моих очей! Моя красотка, моя ненаглядная! Ты наше солнышко светлое! Ты оконце, откуда к нам проникал свет! А теперь дома совсем темно. Только один день без тебя — и уже темно… Не вижу я твоей улыбки, не слышу твоего смеха. Где твое личико? Как я смогу жить в этом доме, когда тебя нет рядом со мной? Ты же у меня правая рука, моя главная помощница. Во всем, во всем… На кого мне сейчас положиться? На кого мне сейчас опереться?