Даям медленно шел по склону. Морщинки на лбу покрылись потом, он вытер лоб рукой. Ветер бросил ему в лицо несколько слетевших с дерева листочков. Он подумал: да, слишком рано, пожалуй, приду я сегодня на работу. Пальцы его разглаживали помятую газету.

Он увидел большие трубы, лежавшие возле траншеи. Черные и толстые, они блестели от дождевых капель. Даям снял плащ, положил его на камень, присел и стал дожидаться товарищей.

Дождь давно перестал, но земля еще не высохла. Она была усеяна цветами. Покрытые росинками, они сверкали на склоне горы, как звездочки. Даям вдыхал в себя утренние ароматы и, сам того не замечая, барабанил пальцами по камню. Кажется, сегодня, после многих дней ненастья, будет светлый солнечный день.

Тем временем начали подходить рабочие. Кто-то, желая выразить свое сочувствие, молча пожал ему руку. Даям в знак признательности склонил голову. Все рабочие молча подходили к нему и пожимали руку, и он каждого благодарил кивком головы.

Один, у которого сын был убит еще в начале зимы, подошел к Даяму и стал с ним рядом с поникшей головой.

— Вот так, — сказал он и непроизвольно плечом своим коснулся его плеча. Оба осиротевших отца посмотрели друг на друга и отвели глаза. — Вот так, — снова повторил тот, прикоснулся к его руке, повернулся и ушел.

Рабочие сбросили с себя куртки и плащи.

После дождливых дней немного прояснилось, и белесые куски неба, освещенные солнцем, постепенно голубели. С востока над горами и с запада над морем собирались тучи, но гладь долины, облаченной в зеленый наряд, была залита светом.

Начался трудовой день.

У концов трубы встали по четыре человека. Один выкрикивал: — Раз, два, взяли! — и вся восьмерка дружно толкала трубу к откосу траншеи.

Труба шевелилась, как гигантское живое существо, давила своей тяжестью мелкую щебенку, с неприятным скрипом рассыпавшуюся в порошок, мяла траву и в конце концов, тяжелая и неповоротливая, с глухим и громким гулом скатывалась в траншею.

Ладони Даяма пылали, будто он держал на них горячие уголья.

— Ну, дальше!

Снова дружно вздымаются восемь пар рук. И вот уже другая огромная труба начинает шевелиться, медленно ползет и с глухим коротким стуком падает в траншею.

— Ну, теперь ставьте треногу. Вот так. А вы влезайте в траншею, надо приподнять цепь… Довольно. Вот так. Хватит!..

Вторая труба на мгновение приподнята, и рабочие сильно бьют по ее свободному концу, пока она не входит в жерло первой. Раздается острый, противный лязг. И вот уже две трубы плотно соединились. Они покоятся на дне траншеи, как допотопные пресмыкающиеся.

— Ну, дальше.

Да, дальше. Две трубы уже уложены. До обеда надо уложить еще четыре. Потом перерыв и отдых. Начинают плавить олово. Он, Даям, будет на укладке труб.

— Только бы не было дождя, — говорит кто-то. — Уж лучше, когда солнце.

Да, когда солнце, лучше.

На сером, иссеченном глубокими морщинами лице Даяма появилась страдальческая гримаса, как у человека, у которого вдруг сильно заболела спина.

Еще две трубы. Потом обед. Солнце сегодня ласковое. Если не будет дождя, сегодня они рано управятся с заданием. Потом он пойдет домой. Может быть, сегодня привезут сверток с одеждой Йоси. Его получит Дебора. Лучше уж он сам поедет и возьмет одежду. На кладбище сейчас можно проехать — дорога открыта. Да эти трубы очень тяжелые, а его руки совсем отвыкли от них.

Он согнулся над очередной трубой.

— Раз, два, взяли…

Даям застыл на месте, тяжелый и серый, как эти камни вокруг. Он глядит на скатывающуюся вниз трубу.

Рабочие сбрасывают с себя свитеры и кладут их на камни.

Жарко. Очень жарко. Он тоже снимает свитер.

— Который час? — спрашивает кто-то.

— Десять.

— Десять? Неужели уже десять? Сегодня очень быстро пробежало утро.

Да, очень быстро. Теперь можно немного отдохнуть. Нет, лучше, пожалуй, покончить с этой трубой, а уж потом отдыхать. Да, так будет лучше. Тем временем можно будет расплавить олово. Да. За дело!

Рабочие тяжело дышат. На бровях и подбородках сверкают капельки пота. Трубу слегка приподнимают, чтобы сдвинуть с места, скатывают в траншею и сильными ударами смыкают с предыдущей трубой. На все эти манипуляции железная громада отвечает глухим скрежетом и резким лязгом.

Ну, теперь можно немного отдохнуть. А другие тем временем заделывают оловом стык.

Даям вытирает вспотевшее лицо. Волосы у него тоже потные. До чего быстро он стал уставать…

Кто-то говорит:

— Ух, я весь вспотел. Для этих труб нужны железные руки… А какой поднялся ветер! Итак, кто будет рыть лунки?

— Я буду рыть…

— Ты хочешь рыть лунки, Даям? А может, тебе все же лучше остаться на укладке труб? Впрочем, как знаешь. Земля здесь мягкая.

Да, земля мягкая.

Ветер понемногу усиливается. Даям роет землю. Он копает небольшие канавки в местах соединения труб. Работает неспеша. Наберет лопату земли — и в сторону. Каждый взмах лопатой отдается на трубе тяжелым и шумным толчком. Трубы лежат сейчас сплошной массивной полосой, тускло-матовой и монолитной, наподобие огромной змеи, ползущей по траншее.

— Даям, уже полдень.

Да, уже полдень.

Солнце медленно вычерчивает где-то на небосклоне свой извечный круг. Иногда оно выплывает из-за облаков и светит ослепительно ярко.

Даям выходит из траншеи. Он вынимает принесенный из дому завтрак, садится на камень и начинает есть. Кто-то угощает его очищенными апельсинами, но Даям говорит:

— Нет, спасибо, у меня есть, — и жует свой бутерброд.

Те, кто уже поел, растянулись на плоских выступах скал и дремлют. Один задрал ноги кверху и лежит в изнеможении. Даям сидит на камне, лицом к солнцу. Ветер ласкает его лицо. Он вдыхает воздух полной грудью, подставляя себя солнечным лучам. Глядит на скалу, залитую солнцем, затем на светлый небосвод и мерно, спокойно дышит. И земля под ним словно живая, она тоже дышит. Она источает печаль и жизненную силу. Даям чувствует, что глаза его заволакивает пелена.

Да, теперь уже можно добраться до кладбища. Дорога открыта.

Он встает, набрасывает плащ и шагает по направлению к шоссе. Плащ свисает с плеча, ноги заплетаются. Даям останавливает первый же грузовик и взбирается на него.

— Вам до перекрестка? Теперь путь открыт. Там можно обождать.

Да, да, там можно обождать.

Он примостился в углу кузова. На перекрестке слез и снова стал ждать попутной машины. Небо покрылось тучами. Ветер усилился. Скоро будет дождь.

— Куда держите путь?.. Понятно… Спасибо. Я поеду с вами.

— Вам куда?.. На кладбище?.. Ладно. Забирайтесь. Только быстрее. Мы очень спешим.

Да, они очень спешат.

Даям бродит по кладбищу. Идет туда, куда его подталкивает ветер. А на равнине уже дождь. Он пришел с гор, потом снова вернулся в горы и покатился вниз по скалистым откосам. Ударил по ощетинившимся колючкам кустарников, и они сразу потускнели, задрожали, будто у них закружилась голова. Верхушки деревьев впали в неистовство. Затрепетали листья. Каждый листок дрожал за себя, за свою жизнь.

Ветер ударил по серым памятникам. Они высились, как маленькие заброшенные крепости в движущемся пространстве. Даям все еще не подходил к могиле сына. Он бесцельно бродил по кладбищу. Голова его была опущена, глаза смотрели в землю. А ветер свистел и ярился, нее более свирепея.

Даям идет вперед, потом возвращается. Он движется, как лунатик, по воле ветра. Но вот ударил ливень. Тогда он подошел к братской могиле и увидел, что дождь поливает и ее. На могиле уже выросла трава. Тяжело задышав, он опустился на колени, положил руку на землю и почувствовал, что она дрожит, как лист.

Земля источала острый запах.

Дождь бил Даяма по затылку, бил непрерывно. Даям припал к холмику, синевшему наподобие живого существа, которое мерзнет на холоде, и прижался к нему обеими руками, как к чему-то живому.

Внезапно резким движением он сорвал с себя плащ и прикрыл им могилу.