— И звонить не надо, потому что он сам недавно смеялся. Говорит, подскочили и туда: где тут водкопроводы для водкопоглотителей?

— Выходит, так оно и есть?

— Выходит или не выходит, а ты, говорится-молвится, собирай на завтра уважаемых людей да вместе и подумаем.

Собирались уже после работы, рассаживались, курили, беседовали, посмеивались. Пока человечество умеет смеяться, оно не погибнет.

Разумеется, намного приятнее было когда-то еще карпояровцам собираться для обсуждения макета нового села, которое теперь расцвело, прославилось на весь мир Веселоярском, но общественные дела — приятные или не очень приятные — потому и называются общественными, чтобы их решали коллективно, то есть сообща.

Поэтому собирались дружно, охотно и ответственно.

Деды появились первыми, как легкоатлеты-рекордсмены. Пока там ученые еще только обещают, будто в двухтысячном году семидесятилетние будут подпрыгивать как двадцатилетние, а столетние — как тридцатилетние, в Веселоярске давно уже наступил этот золотой век, что могли бы со всей ответственностью засвидетельствовать и дед Левенец, и дед Утюжок, и старый Самусь, да и сам Свиридон Карпович, которого, правда, звали еще дядькой, но это следовало объяснить разве лишь инерцией человеческого мышления, потому что по возрасту он давно уже принадлежал к дедовской категории.

У деда Утюжка давненько не было таких слушателей, как вот здесь, поэтому он поскорее принялся рассказывать о своих военных подвигах.

— Вы же все знаете, как я хвашистского хвельдмаршала утопил и как мне была за это благодарность от самого Верховного, — причмокивал он перед своими одногодками и перед подрастающим поколением, которое возглавляла секретарь комсомольской организации заведующая библиотекой Тоня. — Ну, утопил так утопил, а оккупация же еще, стало быть, не кончилась! И нужно держать ухо востро! Сижу как-то ночью, а двери вдруг — скрип! — и входят, стало быть, хлопцы! Двое, а может, трое, а может, и больше. И говорят: эт вы, значит, дедушка, утопили и не дали вынырнуть? А кто бы, говорю, еще такое сделал? Если так, то вот вам от нас задание. Какое задание, не говорят, а я и не допытываюсь, потому что уже вижу: наши хлопцы, партизаны. Даем вам, говорят, дедушка, пулемет страшной силы, а к нему вороную кобылу страшной скорости, а когда тронется лед, то еще лодку дадим, о которой страшно и подумать. А все это для того, чтобы пробиться в район и вызволить оттуда раненого геройского партизана копитана Ивана Ивановича.

Хорошо, говорю хлопцам, идите и будьте спокойны. И, значит, пулемет спрятал в солому, лодку прикрыл камышом, а кобылу запряг в санки — и айда в район! Уже из села выскакивал и наверняка долетел бы и вызволил копитана Иванова, потому что кобыла бежит — в снег не проваливается, будто на крыльях, будто это и не кобыла, а вертолет. И тут вдруг кто-то — то ли из Щусей, то ли из Самусей, то ли леший его знает кто, из-за тына меня чем-то острым в колено — штрык! Я — в сугроб, кобыла хвост на бок и наутек, а меня в больницу, как раненого, и гестапо вокруг так и шипит!

— А в сорок шестом ты приходил в сельсовет и жаловался, что тебя Щусев Полкан за ногу укусил? — прервал этот гармонический рассказ дядька Вновьизбрать.

— Это для маскировки, — не растерялся дед Утюжок. — Потому что война закончилась, а у меня шрам. Думаю: увидят, начнут приставать, допытываться, чтобы я свое геройство раскрыл, а я человек простой. Зачем оно мне все? Теперь же, когда прошло столько годов, могу и раскрыть. Срок давности прошел? Это вам и районный прокурор скажет, что прошел. Копитана Иванова я тогда не спас из-за своего ранения. Забрал его проклятый фашист, и теперь доблестный копитан в раю. А я пока выбрался из больницы, уже и конец войне наступил. Не было бы конца, я бы им показал! Пулемет какой у меня был? В танк ударишь — одни лишь брызги остаются. По рельсам секанешь — вдребезги! А лодка какая! По Днепру от Киева до Херсона если бы промчался, все мосты снесла бы! И никто бы меня не увидел и не услышал! А уж кобыла! Хвастают теперь: ракеты, ракеты! Куда тем ракетам до партизанской кобылы!

— Где же она? — спросил кто-то из молодых и неопытных.

— А я подарил ее. Для нашего маршала. Как проходили через село наши части, позвал я адъютанта, говорю ему: так, мол, и так. Бери и веди через все дороги, переправы и фронты и говори: кобыла для маршала! И все будет расступаться перед тобой, как сон перед травой!

— Может, и на Параде Победы эта кобыла была? — снова спросил кто-то из молодых.

— Могла быть! Телевизора у меня тогда еще не было, не видел я, но думаю, что действительно она! Жаль, не успел я к кобыле еще воза прицепить. Тут вот бегают молодые следопыты, все интересуются, расскажи им да покажи. А я им и говорю: а слыхали вы, что возле нашего села есть Мазепин яр? Не слыхали и не знают. Потому что в яру лисицы водятся, туда никто и ногой. Ну, а что мне лисицы после моего геройского прошлого? Я туда, пошел, побродил, а в кустах, весь уже мохом оброс — деревянный Мазепин воз! Все деревянное, никакой тебе железяки, а попытался я сдвинуть его с места — стоит как вкопанный! Я тут тревогу, приехали товарищи из области — не могут сдвинуть с места! Даем телеграмму в столицу, приезжают оттуда, берут технику, туда-сюда, — и что ж вы думаете? Мазепин воз весь деревянный, а втулки в колесах — из чистого золота! И дышло золотое, и розворы[14] тоже золотые! Три тонны золота — слыхали такое?

Дед Утюжок брехал бы и дальше, но тут появился Петро Беззаботный, весь в засохшем роголистнике и водорослях, прошел к теплой печке, которую ради такого ответственного случая щедро натопил дядька Обелиск, — и все сразу обратили внимание на него, потому что еще не забыли про козоэпопею, а теперь Петро, в особенности для веселоярской молодежи, стал словно бы воплощением атлантидности.

Тут придется сделать отступление, чтобы объяснить, что такое атлантидность в Веселоярске.

Во всем мире ученые поднимают шум, будто, начиная с шестидесятых годов нашего столетия, на земном шаре наступает похолодание. Неизвестно, где оно там наступает, а в Веселоярске вот уже лет двенадцать печет как на сковороде. Все сохнет и пересыхает, трескается и рассыпается в прах, а в Днепре воду словно бы выпивает какой-то исполинский вол. Да что там вол? Тупое, примитивное животное, которым невозможно ни гордиться, ни величаться перед историей и потомками. Воду же выпивает наша индустрия. Так что — на здоровьице! Но от этого ежегодного выпивания в окружающей среде происходили странные, не предвиденные нашими многомудрыми учеными институтами изменения, которые можно бы назвать — гм, гм! — тоже непредвиденными. В печальной тишине исчезали воды, расплесканные на безбрежных бывших приднепровских плавнях, на извечных человеческих поселениях, в садах и дубравах, и снова появились на свет божий бывшие села, будто воскресшие украинские антлантиды, давние шляхи, тропинки, несмытые холмы, незаболоченные буераки. Люди не знали — удивляться или возмущаться. Одни отплевывались, как от нечистой силы, другие открещивались, третьи молча вздыхали, иные слонялись среди обломков прежней жизни, что-то искали.

Петро Беззаботный вот уже третье лето на бывшем колхозном дворе ковырял кнутовищем затвердевший ил, сплевывал разозленно: «Шкворень где-то здесь потерял, не успел тогда выхватить, а теперь роюсь, а оно, считай, как черти его проглотили!» — «Да он уже заржавел в воде!» — говорили ему дядьки. «Такое скажешь! Мне его Артемон Власенко выковал, в конской моче закалил, считай, на тысячу лет хватит! Сизый шкворень, как баклажаны у Гайдука, теперь, считай, такого нигде не найдешь!»

Сегодня, услышав, что должны что-то искать, Петро решил, что речь идет о его шкворне, поэтому пришел в той одежде, в которой нырял за шкворнем, и появился в здании сельсовета чуть ли не первым.

Хотя Гриша никому не жаловался на ту беду, которая свалилась на него, но по Веселоярску уже поползли слухи о паршивой овце, заведшейся в селе, и теперь все тихо переговаривались, но переговоры эти были, можно сказать, предварительно-неофициальные, или, как говорят дипломаты, прелиминарные, поэтому автор, который успел все же прибыть на это совещание своевременно, не мог к ним прислушиваться, а терпеливо ждал разговора открытого.