— Вези домой!

Дед Утюжок сидел возле Петра Беззаботного и довольно покашливал.

Пшонь ничего не слышал, был далеко отсюда. А чтобы быть еще дальше, едва соскочив с телеги возле двора Несвежего, тотчас нашел Рекордю, схватил его за плечи:

— Едем! Готовь машину! Мигом!

— Кики-брики, я же малость выпил.

— На шоссе не будешь выезжать, по бригадным дорогам…

— В район или куда?

— Там видно будет!..

Как же так могло выйти, что на очередное заявление Пшоня ответ был уже через неделю? Очень просто: Пшонь знал, куда писать. Он усвоил себе твердо, а какая-то злая сила, направлявшая его подлые действия, подсказывала ему уязвимые места, и он бил без промаха, без промедления и без пощады. Такую бы силу для борьбы с вредителями сельскохозяйственных культур или с поджигателями войны!

Когда не знаешь, что на тебя кто-то пишет, то совершенно естественно не ждешь результатов, не охватывает тебя нетерпение и не думаешь — выполняется или не выполняется постановление о месячном сроке для ответов на письма и заявления.

Все это, можно сказать, стандартные ситуации.

Ну хорошо. А когда у нас будут все основания догадываться, что именно Пшонь и есть тот таинственный кляузник, который вот уже полгода не дает покоя веселоярцам, и когда мы прибегли к отчаянной (можно сказать, бессмысленной) попытке выявить этого клеветника и теперь с нетерпением ждем, что же будет дальше, что случится и случится ли вообще что-нибудь, имеем мы право на нетерпение?

Дни растягивались в целые годы, часы становились днями и месяцами. Гриша Левенец, забывая о своей высокой должности, по нескольку раз на день ходил к деду Утюжку, допытывался:

— Вы же ему все сказали как следует?

— Сынок! — отвечал ему дед Утюжок. — Уж как я скажу, то никто так не скажет! Этот супостат как услышал про динозаврия, так у него глаза побелели, как у дохлого окуня! Страшное дело!

— И вы думаете, он поверил?

— Тут бы и не такой дурак поверил! Я же ему следы под водою показал. Таких следов нет во всем мире.

— А про Мазепину телегу с золотым дышлом вы ему ничего не говорили?

— В той телеге не только дышло из золота, но и втулки на всех колесах и розвора…

— Да пусть и розвора… Меня интересует: вы ему еще не подбросили эту телегу?

— Оставил в резерве. Если не клюнет на динозаврия, тогда уж я его золотой телегой по башке огрею! Да только ты, Гриша, не сумлевайся: для него и динозаврия хватит!

Тем временем все приметы указывали на то, что Пшонь в самом деле поймался на крючок, закинутый дедом Утюжком. Ездил с Рекордей аж в область и на почтамте посылал какие-то письма — это еще не доказательство. У Ивана Ивановича Несвежего выпустил новый номер стенной газеты, где раскритиковал все семейство, которое служило ему верой и правдой, — это тоже никакое не доказательство.

Но прибежал на свиноферму с рулеткой и полдня измерял на своей свинье черные и белые латки, чтобы убедиться, не увеличились ли черные и не уменьшились ли белые латки в результате коварных рационов, составленных Дашунькой, — это уже свидетельствовало, что зерна сомнений, зароненных дедом Утюжком в сознание Пшоня, произрастают и начинают давать свои плоды.

Не прошло и двух дней, как Пшонь, пользуясь школьным телефоном, нашел в соседнем сельсовете многодетного учителя и продал ему свою свинью с доставкой на дом. Снова была морока с машиной, снова откуда-то появился Давидка Самусь и отвез Пшоня с его черно-белой свиньей в соседний сельсовет.

Наутро тот учитель привез свинью обратно, мотивируя тем, что Пшонь запросил за нее слишком крупную сумму. Пшонь уменьшил сумму и немедленно отвез ее назад. Многодетный учитель еще раз привез черно-белое животное в Веселоярск, усматривая некоторую дискриминацию и оскорбление своей личности со стороны Пшоня. Пшонь снова оттранспортировал свинью, в который уж раз используя бесплатный колхозный транспорт. Неизвестно, сколько бы еще продолжались эти взаимоперевозки, если бы именно в это время не появился в Веселоярске товарищ Крикливец.

Гриша увидел в окно, как товарищ Крикливец, немного сутулясь, сворачивает с шоссе к клумбе сельсовета, выскочил ему навстречу, раскинул руки не столько для приветствия (не дорос еще до таких фамильярных жестов!), сколько от удивления:

— Что такое, товарищ Крикливец?

— А что? На эти ваши Шпили разве лишь вездеходом взберешься! Не вытянул мой «газик». Стреляет в третий цилиндр — ни тпру ни ну! Плюнул я, бросил его, пошел пешим ходом. Назад завернуть тоже не мог. Сегодня утром мне такой акафист прочитали за твой Веселоярск. Что вы тут натворили?

— Мы? Натворили?

— Так может, я? Завели какого-то Шпугутькало, обписал нам весь район с головы до ног, а вы сидите и хотя бы свистнули!

— Я же вам говорил.

— Ты? Говорил?

— А когда демографы ко мне придирались.

— Так это же к тебе, а тут про весь район речь и про наш маяк Весероярск. Вот тут и началось: кто виноват? Крикливец. Не проявил бдительности, дал разрастись… Ну, рассказывай, что тут у вас.

— Нечего рассказывать, — понуро произнес Гриша.

— Ты, Левенец, не крути! Меня будут слушать за то, что прозевал клеветника, а ты крутишь!

— Мне крутить нечего, это у нас уже в печенках… Вы прямо скажите: о чем там у вас написано? Про динозавров?

Крикливец немного похлопал глазами, помотал головой, потом даже пощупал Гришу за плечи, за руку, будто хотел убедиться, в самом ли деле это живой председатель Веселоярского сельсовета или же какое-нибудь хитрое кибернетическое устройство, отступил от него, причмокнул языком:

— Вот это да, вот это да! А ты откуда знаешь?

— И подписано Шпугутькалом?

— Ну, подписано! Ну и что же?

— А то, что выкладывайте эту писанину на стол, чтобы мы ее хоть раз увидели! А то никто ведь не показывает!

Крикливец порылся в своей обшарпанной папке, достал оттуда два листка из школьной тетради, положил на стол перед Гришей.

— Вот. Можешь хоть в рамку вставить!

— Так, так, так, — нагнулся над этой писаниной Гриша, — складывается и прикладывается, складывается, да еще и прикладывается!

— Что там у тебя прикладывается? — нетерпеливо воскликнул Крикливец. Ты прямо говори, что и к чему, мне некогда здесь разговоры разговаривать: на мне целый район висит!

— Повисит, никуда не денется, — спокойно сказал Гриша, — и вы, товарищ Крикливец, никуда теперь не денетесь, пока не выполните задание. Поручено вам разоблачить клеветника?

— Ну, поручено! Ну и что?

— А вот я вам еще кое-что покажу!

Гриша, потихоньку напевая себе под нос нечто похожее на маршик механизаторов, неторопливо пошел к той стене, где красовались пшеничные снопы нового урожая. Мог бы наконец смеяться вдоволь, хохотать, заливаться от радости, но, как убеждают нас ученые, смех требует некоторого одеревенения сердца, потому что смеется только разум, а у Левенца сердце не желало деревенеть, а хотело петь, радоваться и торжествовать.

Наконец, наконец! В самом деле, все теперь складывалось воедино: и нахальные приказания Пшоня, и его угрозы, запугивания, и упорное записывание всего, что услышит, кто что скажет, когда, в чьем присутствии. Куда уж там до него тем миргородским гоголевским героям, которые вели свою наивную хронику съедения дынь! Там все ограничивалось простой фиксацией: «Сия дыня съедена тогда-то и тогда», — а этот знай ощеривал зубы над каждым записанным словом и обещал, что карасики запрыгают на сковороде.

Гриша достал из-за пшеничного снопа скрученный в трубку большой лист плотной бумаги, развернул его на столе, прижал большими кукурузными початками (тоже урожая этого года), потом положил на эту бумагу привезенные Крикливцем листки из школьной тетради, немного полюбовался своей работой, причмокнул:

— Класс!

— Что это такое? — ничего не понял Крикливец.

— Это? Домашняя стенная газета.

— Что, что? Мало мне мороки, ты еще выдумываешь какие-то домашние стенгазеты. Хочешь, чтобы я создавал еще одну комиссию по этой твоей выдумке?