— Домой?

— А куда же?

— Вы хоть поспите.

— Поспишь тут с этими молодыми кадрами! Кто же за них подумает, если не я!

Иван выруливал на Шпили и думал: захрапит товарищ Жмак или не захрапит? Как-никак, а в животе ведь пусто — и сила уже не та.

А Гриша побежал к телефону, чтобы похвалиться Дашуньке, как он спровадил уполномоченного.

Могут подумать, что это и есть то изгнание из рая, которое автор обещал в начале своего повествования. Но придется разочаровать слишком торопливых читателей. Эта книга не об изгнании Жмака. Ибо что такое Жмак? Только административный эпизод. Сам себя рождает, сам себя и уничтожает.

Ах, какие это были благословенные времена, когда наши дети беззаботно напевали-восклицали: «Котилася торба з великого горба, а в тiй торбi хлiб-паляниця…»

Теперь сама торба почему-то не катится, ее надо везти и перевозить, делать это, как поется, на земле, в небесах и на море, «хлiб-паляниця» весит миллиарды пудов, а люди? Сколько их, куда направляются, кто и как, кого везут?

Грише после тяжких переживаний от слишком жесткого контакта с товарищем Жмаком не сиделось на месте, хотелось куда-нибудь катиться, кататься на мотоцикле с Дашунькой, и он схватил телефонную трубку, а потом отдернул руку, подумав: «А к лицу ли председателю сельсовета кататься на мотоцикле со своей женой?» Но тут же подумал еще и по-другому «А с чьей же к лицу?»

И позвонил Дашуньке на ферму:

— Женщина в колхозе — великая сила.

— Сам додумался или прочел в газете?

— Когда-то прочел, потом забыл, а теперь вот вспомнил. Можешь танцевать!

— С какой же это стати?

— Жмака нет.

— Накормил его дрожжами с сахаром, как муравьев?

— Да нет. Пускай живет. Но я отшил его отсюда надолго. Спровадил без коммюнике.

— Позвони Зиньке Федоровне — пусть возрадуется.

— А я хочу с тобой возрадоваться…

— Как же ты будешь это делать? Прочтешь стихотворение: «И моей нелегкою судьбою на Подолию, Галич и на степь карим оком, черной бровью ты в сердце меня понесешь»? Это или какое-нибудь другое?

— Ну… может, прокатимся?

— Средь бела дня? На чем же?

— Ну… Ты же знаешь…

— Слушай, Гриша, я занята, а ты со своими недомолвками! Подумай, а потом и звони!

Гриша вздохнул и задумался. В самом деле: на чем? Он катался на коне, на корове, на кабане, на баране, на телеге, на санях, на лодке, на петухе, на коньках, на лыжах, на ледянке, на корыте, на вертушке, на пароходе, на барже, на карусели, на приводе, на ветряке, на машине, на самолете, на велосипеде, на комбайне, на мотоцикле и еще на множестве устройств, которых вспомнить не мог. А не катался на подводной лодке, на воздушном шаре, на ковре-самолете, на ракете, на том снаряде, на котором летал барон Мюнхгаузен, на метле — излюбленном транспортном средстве украинских ведьм, на верблюде, на слоне, на осле, на буйволе, на носороге, на бегемоте, на крокодиле, на дельфине, на ките, на анаконде и на машине товарища Жмака.

Ага, не катался в царских каретах и на колесницах для героев. Но разве автомобиль (даже «Жигули») не комфортабельнее всех царских карет, а в мотоцикле разве не больше геройства, чем во всех колесницах древности? С той лишь разницей, что в мотоциклах колеса расположены вдоль, а у колесниц поперек.

Скажут, мысли не для председателя сельсовета да еще и в напряженнейший период сельскохозяйственного сезона. И, говоря так, будут правы, что и подтвердило неожиданное появление перед Гришей нового школьного преподавателя физкультуры Пшоня.

Пшонь был в угрожающем состоянии. Он распространял вокруг себя ураганы и землетрясения, его костистая фигура гремела, из ошалевших глаз вылетали молнии, острия усов вытянулись в безбрежность, будто испепеляющие пучки лазеров. Поэты сказали бы: «Пшонь был порывист».

— Вы что здесь безобразничаете? — загремел он еще с порога, выставляя свой блокнотище, длинный, как собачий язык.

Гриша, оторванный от идеи катания, с молчаливым неудовольствием посмотрел на незваного посетителя.

— Я вас не понимаю, — сказал он сдержанно.

— Жмак был? — крикнул Пшонь.

— Жмак? Какой Жмак?

— Тот, что из области.

— Вы его знаете?

— И я его, а он меня еще больше! Куда вы его девали?

— Странный вопрос. — Гриша наконец опомнился и попытался быть суровым. — В конце концов, какое вы имеете право?

— Какое имею? А вот такое! Я на все имею право! Почему не завезли ко мне Жмака?

— Я не обязан…

— Сек-кундочку! Запишем… Пригодится для карасиков…

— Может, хотите, чтобы я гнался за товарищем Жмаком и кричал ему вдогонку: «Вернитесь!»? — посмеялся Гриша.

— А хотя бы и так.

— Вам не кажется, что вы перегибаете палку?

— Что-что?

— Перегибаете палку.

— То есть? Прошу уточнить. А мы запишем.

— Еще раз попытаетесь поднять здесь крик — будете иметь дело с участковым милиционером Воскобойником, — пообещал Гриша.

— Пустяковина!

— Нет, обещание!

— Вы еще очень молоды!

— Не очень.

— Очень и очень молоды. А я человек пенсионного возраста и попрошу!..

— Что-то я не видел вашей пенсии.

— Ее обкорнали те самые, которые откусили кусок моей фамилии! Но я всех найду! От меня не убегут!

— И для этого вы приехали в Веселоярск?

— А хотя бы и так!

— Как приехали, так и уедете, — спокойно сказал Гриша, вставая со стула. Он надеялся, что после таких слов Пшонь сразу опомнится. Но ошибся, да еще и глубоко. Он встал, намереваясь выйти из кабинета, а Пшонь расселся, будто сваха на именинах. Гриша умолк, показывая, что разговор закончен, а Пшонь еще только прочищал глотку, руководствуясь принципом: прикусить язык не себе, а ближнему. Гришу охватило нетерпение, а Пшонь подавлял его нахальным спокойствием, добиваясь того, чтобы, как говорил поэт, у человека лопнуло терпение.

— У меня к вам дело, как к сельскому руководителю, — заявил Пшонь.

— Дело?

— А вы как думали!

— Что же за дело?

— Надо повлиять на этого бюрократа!

— На какого бюрократа?

— Ну, на моего директора.

— Вы же еще не работали в нашей школе, а директор тут пять лет. Его знает весь район.

— А меня знает весь мир! Мой род идет от гоголевского героя!

— От Ивана Федоровича Шпоньки?

— А хотя бы!

— Неважнецкая, скажу вам, у вас родословная, герой ведь самый что ни на есть никчемный.

— Зато Гоголь!

— Вы хоть читали Гоголя?

— А зачем мне его читать, когда я и так живьем из него выпрыгнул!

— Короче, — сказал Гриша, — какое у вас ко мне дело? Я спешу.

— В служебное время устраиваете свидания со своей женой?

— Не с чужой же! Так какое дело?

— Дело такое, — сказал Пшонь. — Я хочу преподавать историю и географию. А этот бюрократ, ваш директор, не дает.

— Вы же преподаватель физкультуры!

— Ну и что? А моя предшественница перед пенсией что здесь делала?

— Одария Трофимовна? Так она ведь всю жизнь преподавала историю и географию. Это ее специальность. А вы — физкультурник.

— Ага, физкультурник? А что делала ваша Одария перед пенсией?

— Ну, ее попросили по совместительству взять физкультуру.

— Сек-кундочку! Запишем. Одария совмещала историю и географию с физкультурой, а я буду совмещать физкультуру с историей и географией. Совпадает?

— Не совпадает, — сказал Гриша, — и попрошу ко мне больше с такими глупостями не приходить.

— Не приду я, так придут те, кому надо, — поднимаясь, угрожающе заявил Пшонь.

— Ну, гадство! — с горечью вздохнул Гриша, закрывая за физкультурником дверь.

Звонить к Дашуньке не хотелось. Вообще не хотелось ничего. Ни жить, ни умереть. Впечатление такое, будто ты яйцо-болтун. То холодное, как камень, яйцо, которым обманывают глупых кур, чтобы они неслись.

Гриша все же позвонил на ферму. Одна из доярок сказала, что Дашунька поехала на пастбище. Теперь разве что свистнешь ей вслед. Ведь пастбищ много, разбросаны они вдоль Днепра на территории, равной небольшому европейскому государству, станешь разыскивать там свою жену в рабочее время — будут смеяться и стар и млад. В селе не смеются разве лишь коровы.