Гриша гнал мотоцикл по дороге и незаметно для себя начал разговаривать с мотоциклом, с дорогой, с полями, с небом, с облаками и птицами. Этот Шпугутькало, или как там его, хотя и негодяй, а попал в больное место. Как спастись от жгучей боли в душе? Ой, красный бурячок, зеленая ботва… Газануть бы со зла так, чтобы мотоцикл сорвался с пригорка и полетел куда глаза глядят. Приземлишься в автоинспекции. Пути неисповедимы… И коровы могли бы летать над фермами, помахивая розовыми крыльями. А с кем придется иметь дело Дашуньке? Тут чудеса нужны другие. Чтобы просо само становилось пшеном; чтобы помидоры росли в скорлупе, как грецкие орехи, и не гнили, ожидая транспорта; чтобы в сахарной свекле сахар собирался в комочек, как косточка в абрикосе, чтобы… Каждому хотелось бы научиться летать в пространстве, жить без еды, узнавать будущее и вообще… А за кого выходить девчатам замуж в селе? За трактора и комбайны? «Ой, знав, нащо брав таку невеличку, мене мати годувала, як перепеличку». Чужую любовь ненавидят, когда своей не имеют. Пахать поперек поля. Школьников на поля, школьников на поля! А в раю дети были? Где-то там города и городки объявляют себя безъядерными зонами. Капля в море. А у нас все степи безъядерные и безракетные, только пшеница да кукуруза, свекла да гречиха. А память? Почему мало детей родится в степях? Факты действительно имели место. «Мои кони, твоя бричка, жена моя химеричка». Вопрос надо обсуждать. Принимать конкретные меры. А детей мало и в степях украинских, и в лесах белорусских, и в Прибалтике. Считаем критику правильной. Горькая память войны, закодированная в сознании молодых матерей. Взяли повышенные обязательства. А детей мало. «Бешиха[10] колючая-болючая, тут тебе не стоять, кости не ломать…» Все, как один. «Мы — эхо, мы — эхо, мы — нежное эхо друг друга…» А может, я не председатель, а самозванец. Как тот Лжедмитрий? И на меня все валится, будто снег на голову. Положение горькое, как желчь. «Жигули» уже без очереди. А детей мало. «Иди себе в краски[11], там будешь пить и гулять и выгоду получать…» Твердая порода украинская! Муж говорит: ячмень, жена говорит: гречка. Мужья руководят, а жены царствуют. Хор наивных напевал: «Ой, кто в лесу, отзовись-ка!» А он был в степях, и не было у него никакого намерения менять их на все соблазны и богатства мира. Гремел на черном мотоцикле, в черном дыму, в черных думах памяти и разлада. Не знал модных внутренних монологов и архетипов словесных структур — обращался к себе самому и к степи, к небу и к солнцу, и слова сплетались старые и новые, а душа рвалась мимо них и над ними, хотела безбрежности и силы, как у этой степи, как у этой всеплодящей могучей земли с ее мощной грудью и щедротным лоном, с изгибами-перегибами, всплесками-перелесками.

Дашуньку нашел на ферме, хотел рассказать ей все, но сказал только одно слово:

— Думография!

— Ты уже, вижу, скоро с ума сойдешь на этой работе, — сочувственно взглянула она на Гришу.

— Уважения еще не заработал, а издевательства сами сыплются! — вздохнул он.

Грише приснилось, будто он главный министр или визирь фараона, и вот он следит за строительством и украшением царской столицы, наблюдает за сооружением дома вечности фараона, то есть гробницы, наслаждается видом коров, восторгается ведением полевых работ, а слуги кричат ему: «Принимай свежие продукты и ешь, о начальник города и визирь, счастливое начало, счастливый год, свободный от зла».

Он проснулся и немного полежал, не решаясь раскрыть глаза. К чему бы такой глупый сон? У Дашуньки не спросишь, она уже убежала посмотреть, как идет первое доение, да Дашунька в сны и не верила — она верила в идеалы. А идеалов у женщин много, и все они великие и не мельчают, а разрастаются до безбрежности и бесконечности. Скажи Дашуньке про такой сон — засмеет и затюкает. Куда, мол, тебе до визирей, если ты на должности председателя сельсовета ничем не можешь отличиться! А чем тут отличишься, если дядька Вновьизбрать оставил ему такое наследство? Все новое, все уже построено, открыто и пущено в дело, все действует, функционирует, справляется с обязанностями, выполняет свое назначение, а ты только сиди и читай законы, как подсказывает Ганна Афанасьевна.

Правда, у него все началось с неприятностей. Какие-то бессмысленные проверки, какие-то заявления, заметки, сигналы. А может, это испытание на прочность? Без неприятностей жизнь становится пресной и вообще теряет всякую ценность.

Позавтракав (чашка молока и краюшка хлеба), Гриша на мотоцикле подскочил к сельсовету, сказал Ганне Афанасьевне, что поедет в поле, где уже начали копать свеклу, и помчался к своему бывшему напарнику Педану.

Педан переживал эпоху возрождения и расцвета. Закончились времена, когда ему спихивали старую технику, теперь уже он получал и осваивал все только новое и новейшее, и уже ему красоваться на Досках почета, в президиумах собраний, на страницах газет. Что ж, заработал человек, дотерпелся и достиг. Кто позавидует — пусть попытается встать на Педаново место. Тут не знают таких конкурсов, как в техникумы гостиничного хозяйства или на юридический.

А вот Грише хотелось снова вернуться на комбайн. Зерновые убрали и без него. Там проще. А бурячок — зелье трудоемкое. Копай его — не перекопаешь.

Комбайн у Педана был новенький, только что с днепропетровского завода. Синенький, как кастрюлька, аккуратный, будто космический аппарат. Не ревет, не надрывается, только клекот от него и какое-то вроде бы облегченное воздыхание после каждой порции свеклы, добытой из твердых объятий земли. Копание еще только началось, первые дни, а уже на поле вороха свеклы, уже не успевают вывозить, уже не хватает машин. Что же будет дальше?

Педан подошел к краю загона, Гриша вскочил к нему, пристроился рядом, пожал ему локоть.

— Здоров!

— Здоров.

— Копаешь?

— Копаю.

— А вывозят?

— Плохо.

В Гришиной голове заработал механизм новых обязанностей. Ну, поговорить с Зинькой Федоровной — это ясно. А еще? Немедленно создать депутатскую группу для помощи. Он сам ее и возглавит. А для оперативного вмешательства попросится на комбайн сменным к Педану. Чтобы агрегат не останавливать.

— Пришел проситься твоим сменным! — крикнул он Педану в ухо.

— А что ж, давай.

— Зинька Федоровна не будет против?

— Уломаем.

Гриша кричал Педану в правое ухо, а слева от комбайнера уселась, неизвестно откуда прилетев, длиннохвостая сорока и застрекотала ему в левое ухо.

— А это откуда? — удивился Гриша. — Вести на хвосте приносит?

— Это Маргося, — улыбнулся Педан. — Приучена. У меня на груше гнездо, птенец выпал из него. Я подобрал, выкормил, теперь не отстает.

— А Маргося — что это?

— Да это я, знаешь, в честь премьерши назвал. И научил, хотя и учить не надо, она богом так создана, что тащит все на свете. Вот посмотри.

Он достал из кармана огрызок карандашика, взмахнул им, будто намереваясь писать, крикнул сороке:

— Маргося! Посмотри-ка!

Сорока нацелилась неподвижным черным глазом на карандашик, улучила миг, когда пальцы Педана чуточку расслабились, с громким криком метнулась перед самым лицом комбайнера, выхватила карандашик и бросилась наутек, победоносно покрикивая.

— Видишь, — захохотал Педан. — Украдет, еще и хвалится.

— Во рту кусочек дерева, а она стрекочет? — не поверил Гриша.

— А черти ее маму знают, как это у нее получается. Может, она в когтях держит. У нее еще две подружки есть — вот уж бандитки! Бросил я как-то своему Рябку кость, Маргося тотчас же приметила, пурх-пурх, а кость больше ее. Тогда она как? Тотчас же призвала своих союзниц, сама клюет ухо Рябка, он лишь отмахивается да рычит, а две подружки налетели, приноровились с двух сторон к мослу — и айда. Маргося за ними, а Рябко только зубами пощелкал вдогонку.