— Со свиньей и сам свинья свиньей, выходит?

— Это тот, что у Несвежего? — подал голос дед Утюжок. — Ох и въедливый же стервец! Мне врачи от одышки прописали дуть в какую-то хлейту. А сынок Несвежего на сопилке, как пообедает, любит играть. Я и пошел, думаю, попрошусь в сопилку подуть. А этот усатый стервец как набросился, как придрался ко мне: если хлейта прописана, так и дуйте в хлейту, а не в сопилку! Так, будто это его дело! Я говорю: видел ли ты хлейту? Может, она такая, как свисток у Белоцерковца? Так и свисток ведь до войны был роговой, а теперь железный. А роговые были свистки ох и свистки! И гребешки были роговые, а теперь только люминиевые. Куда все оно подевалось?

— Для космоса, дедушка! — захохотал Педан.

— А ты не хохочи, — обиделся Утюжок, — а подумай, как помочь нашему голове и всем нам. Я один раз увидел это усатое и уже понял, что это за фрукт! А теперь, выходит, надо его вывести на чистую воду. А потом уже отрубить хвост до основания.

— Ты, дед, давай по сути, говорится-молвится, — прервал его Свиридон Карпович.

— Сам ты дед-дедуга! — обиделся Утюжок. — А на этого окаянного я знаю способ!

— Какой же? — полюбопытствовала Тоня.

— Расскажу ему такое, что он сразу и накорябает свой донос!

— Что же вы ему расскажете?

— А про змея! Раз оно, как говорит Гриша, гадючье племя, то на змея и клюнет!

— Тогда уж вы лучше ему про динозавра! — улыбнулся Грицко Грицкович.

— А что это за динозаврий? Что-то я не слыхал.

— Были такие тварюки миллионы лет назад. Жили в воде. Подохли все от похолодания, что ли. А тут, мол, на ферме у Дашуньки вывели и выкормили. Теперь уничтожит все животноводство!

— Может, про мамонта? — подала голос Дашунька. — У мамонта один зуб весил полпуда. Деревья перемалывал. Никаких комбикормовых заводов не нужно было. Мамонты подохли, потому что стало жарко.

— Динозаврий для меня подходящий, — сказал Утюжок, — раз в воде жил, это как раз для меня. Я и этого Шпиняйла в воду толкну, как хвашистского хвельдмаршала.

— Да не Шпиняйла, а Пшоня, — поправил Свиридон Карпович.

— Мне это все равно. Поручите — выведу на чистую воду хоть завтра.

— Поручить никто такого не может, — заявил Свиридон Карпович, — это дело нашей чести — разоблачить клеветника и очистить обстановку в нашем передовом селе.

— И сохранить окружающую среду! — воскликнула Тоня.

В тревожно-напряженный разговор веселоярского актива автор не мог вмешиваться по многим причинам. Первая из них сугубо литературная: автор всегда должен дать возможность своим героям высказаться, сам же при этом ни звука!

Вторая причина — растерянность и даже паника. Автор слушал и не мог поверить, чтобы в Веселоярске завелось такое порождение ехидны, такой выкормыш мрачных эпох первобытного беспорядка, путаницы и хаоса.

Третья причина, можно сказать, престижная: автору хотелось уже тут, не трогаясь с места, всесторонне и основательно обдумать проблему и генезис, то есть происхождение такого позорного явления, как клеветничество и доносительство, подойти к этой проблеме с позиции монументального историзма (пользуясь терминологией некоторых украинских литературных критиков), продемонстрировать ее понимание на уровне мировых стандартов, одним словом, что-то в этом роде.

А тем временем автор вынужден был, вместо своих глубоких размышлений, внимательно вслушиваться в то, что говорят веселоярцы о неизвестном злостном клеветнике, направлять ухо то на одного, то на другого, мысленно метаться между ними, как бегает заяц между копнами. Сравнение, надо признать, довольно устаревшее. Что такое заяц? Скоро он останется только на рисунках в детских книжечках да в серии мультфильмов «Ну, заяц, погоди!». На Украине насчитывается миллион зайцев, а на них — полмиллиона охотников. Если учесть, что теперь у каждого охотника непременно двухстволка, то выходит, что на каждого зайца смотрит смерть. Сколько же им еще жить на нашей прекрасной земле?

А кто сегодня знает, что такое копны, полукопны, снопы, когда у нас в основе торжество прямого комбайнирования или кошения на свал и молочение теми же комбайнами?

Следовательно, ни зайцев, ни копен, старое отмирает, новое рождается, а тем временем автор этого отчаянного повествования бегает, как заяц между копнами, доискиваясь смысла в бессмыслице, стараясь объяснить необъяснимое, пробуя найти корни неукоренившегося, но вездесущего, будто вирус.

Мы начинали с рая и с первых его поселенцев, этим придется и заканчивать. Есть сведения (правда, непроверенные и ненадежные, но все-таки есть!), будто самой страстной мечтой Адама было вовсе не проникновение в тайну всего сущего, не познание всех причин и следствий, не расщепление атомного ядра, не открытие формулы ДНК (дезоксирибонуклеиновой кислоты), а примитивное желание приобрести лесопилку. Так, как сегодня нам хочется приобрести импортный мебельный гарнитур, цветной телевизор с японской трубкой, адидасовские кроссовки или французские духи с электромонтерским названием «Клема». Спросите: почему Адам уперся мечтой именно в лесопилку? Почему не мог мечтать, скажем, о лазере, или об искусственном разуме, или о таком дереве, что стоит только взглянуть на его плоды — и уже наелся досыта? Объяснить это можно некоторой ограниченностью нашего самого первого предка, а еще природными условиями, в которых он вырастал и обречен был жить. Дело в том, что в раю все росло как бешеное. Деревья, кусты, кустарники, чащи, лиственное, хвойное, безлистное, как только Адам с Евой на ночь найдут себе свободную полянку-опушку, чтобы спокойно поспать, на утро все заросло, как в ухе у старого бога, все пищит и лезет к солнцу и, как говорят современные поэты, буйствует! О чем тут может думать человек? Он хочет прежде всего вызволить свою любимую Еву, а уж потом и самого себя от цепких и липких объятий этого буйства, но орудий для этого нет, потому что в раю пилы как таковой не было вообще, бог либо забыл, либо не сумел, а может, специально не захотел ее создавать, точно так же, как компьютер, джинсы и дефицит, так что же, спрашивается, должен был делать наш легендарный предок?

В отчаянии, обхватив голову руками, сел он в первобытных джунглях и начал мечтать и, таким образом, пришел к мысли о примитивной и прозаичной лесопилке. Кому он мог сказать об этом? Богу? Но боги никогда не уделяли внимания мелочам. Для богов только масштаб, размах величие и века. Тебя кормят амброзией, ты запиваешь ее нектаром, а тебе еще хочется какого-то сухаря? Никчемный, ты позоришь саму идею рая! Ну и так далее. Адам все это прекрасно знал, поэтому не стал писать богу заявление, а рассказал о своей мечте Еве между двумя очередными поцелуями. А Ева что? Не могла же она потерять мужа там, где другого не найдешь, потому что его просто не существует. А чем можно удержать возле себя мужа? Только обещаниями. И Ева пообещала Адаму лесопилку. Поступила легкомысленно, как поступают все женщины, но иначе не могла. Нужно любимому Адамчику — достанет. Как и где? Разве в этом суть?

Бог все это проспал, ничего не слышал и не знал. Зато услышал все дух райского леса, всполошился и встревожился, представив, что тут начнется, как только Ева раздобудет для Адама лесопилку, и немедленно решил принять меры. Из цепких лиан, которые обвивали деревья, дух леса создал змея-искусителя, проинструктировал его, как подсунуть Еве яблоко с любимой богом яблони, а затем и Адаму, все это произошло точно по инструкциям, после чего оставалось лишь просигнализировать богу и ожидать результатов.

Это был первый донос, первый навет, Адама и Еву с позором изгнали из рая на землю, причем бог не довольствовался одним лишь изгнанием, а напустил на них еще всякой нечисти, которая должна была беспощадно преследовать их повсюду.

Поэтому, когда на греческой горе Олимп поселились боги, так сказать, местного значения и стали думать, чем бы досадить людям, то с огромным удивлением заметили, что на земле уже есть эринии, или фурии, которые отвратительной ватагой носились за тем или другим человеком, пока не доводили его до смерти. Собачьи головы, вместо шерсти — змеи, крылья летучих мышей, визг и верезг такой, что хоть сквозь землю проваливайся — фурий боялись даже олимпийские боги. А что уж говорить про людей? Чтобы доказать невиновность, нужно было откусить себе палец на руке, но фуриям и этого было мало, они продолжали и дальше преследовать свою жертву. Несчастного Ореста, ставшего в дальнейшем героем всех древнегреческих трагедий, они загнали аж в Крым, где он как-то ублажил их, принеся в жертву тысячу черных овец.